*3240. Чарльз Тилли. Демократия

[Русский журнал]

http://www.russ.ru/pushkin/Tiraniya-i-demokratiya
Иэн Шапиро
Тирания и демократия
Рецензия на: Чарльз Тилли. Демократия. М.: Институт общественного проектирования, 2007.

* * *

Тилли утверждает, что демократичность любой конкретной страны – вопрос степени; не существует абсолютно демократических стран, так же как и абсолютно недемократических. И что бы ни ставилось во главу угла – институциональная структура, сущностные результаты, процедуры или даже процессы, – большинство определений демократии оказываются статичными по существу. Тилли предлагает "сравнить между собой режимы в отношении того, насколько они демократичны", и проследить" развитие того или иного режима, отмечая, когда и как он становился более демократичным или менее демократичным" (с. 25), – это представляется свежим и реалистическим подходом, особенно в свете эрозии гражданских свобод в развитых демократиях, сопровождающей объявленную США "войну с террором".

С точки зрения Тилли, режим может считаться демократическим, "если политические отношения между гражданами и государством выражены широкими, равноправными, защищенными и взаимообязывающими процедурами обсуждения". Ключевое значение при этом, согласно Тилли, приобретают три процесса: "все большая интеграция сетей доверия в публичную политику, все большая изоляция категориального неравенства от публичной политики и уменьшение независимости крупных центров власти от публичной политики" (с. 29–41).

Может показаться, что Тилли чрезмерно близко подходит к одобрению клиентелистских взглядов на демократию, согласно которым торговля личным расположением и вознаграждение частных интересов вытесняют из политики общественную состязательность. Однако Тилли, ссылаясь на опыт США в XIX веке, указывает, что интеграция сетей доверия в публичную политику повышает общий уровень политического участия, а также способствует созданию политических клубов и иных институтов, втягивающих людей в сферу общественной деятельности. Согласно модели Тилли интеграция сетей доверия в публичную политику порождает у людей интерес к успешному функционированию государства. "У них развивается прочный интерес к деятельности правительства. Им не безразлично, какие ставки предлагает правительство. Уплачивая налоги, приобретая государственные бумаги, делясь информацией с должностными лицами, будучи в зависимости от правительства в том, что касается доходов, и отдавая членов сетей на военную службу, – всеми перечисленными путями они все больше укрепляют свой интерес и вступают в переговоры о соблюдении своих интересов" (с. 120).

Рассуждения Тили о неравенстве напоминают аргументацию Майкла Уолцера в "Сферах справедливости" и, в частности, утверждение Уолцера о том, что претензии следует предъявлять не к неравенству как таковому, а, скорее, к возможности транслировать неравенство в какой-либо одной сфере социальной жизни в способность проявлять силу и влияние в других сферах. Согласно формулировке Тилли, "демократия работает лучше и демократизация более возможна в условиях, когда политические процессы препятствуют переводу обычных категориальных неравенств в публичную политику". Под "категориальным неравенством" Тили понимает "имеющие организационные формы различия в преимуществах по признаку пола, расы, национальности, этнической принадлежности, религии, принадлежности к какой-нибудь общине и подобные системы классификаций". По мнению Тилли, развитие демократии скорее произойдет там, где все сферы в той или иной мере равноправны, но, что более важно, имеет место "буферизация между публичной политикой и категориальным неравенством" (с. 137, 160).

Третий аспект демократизации и дедемократизации, выделяемый Тилли, связан с иными, помимо государства, центрами силы, которые должны быть приручены или нейтрализованы, для того чтобы демократия могла работать. Задача в том, чтобы упразднить "автономные независимые властные структуры на территории действующего режима, в особенности те структуры, которые имеют собственные, действенные средства насилия и принуждения" (с. 167). Вопреки Дарону Асемоглу и Джеймсу Робинсону, Тилли утверждает, что "согласие элиты не является необходимым условием демократизации". Напротив, демократизация может представлять собой побочный продукт попыток элиты удержать власть. Так, Тилли говорит, что, хотя режим Владимира Путина потратил много времени на такое усиление государства, которое вредно для текущего состояния демократии, одновременно Путин осуществлял действия, которые "со временем будут способствовать демократизации России". В частности, хотя "на Кавказе он предоставил военным опасно широкую самостоятельность", Путин также обуздал капиталистов, после 1991 года в значительной степени вышедших из-под контроля государства. "Антидемократическая расправа Путина с олигархами с целью вернуть государству контроль над источниками энергии покончила и с конкурентными центрами власти, основанными на принуждении, внутри политического режима России" (с. 169). Эти рассуждения напоминают аргументацию Дэвида Хелда о первой волне демократизации, когда тот утверждает, что демократизация следует за сосредоточением власти в руках "веберовского", как мы говорим сегодня, государства, обладающего монополией на легитимное насилие. Для того чтобы демократизация состоялась, должны существовать командные высоты, которые следует захватить демократам. По замыслу Тилли, его книга должна послужить руководством к действию. Если он прав, из его рассуждений следует такой вывод: те, кто надеется увидеть распространение демократии в недемократическом мире, не станут тратить много времени, проповедуя преимущества демократии, составляя конституции, создавая неправительственные организации или выявляя намеки на сочувствие демократии в недемократических режимах. Мы, напротив, будем прилагать значительные усилия, способствуя интеграции сетей доверия в публичную политику, помогая оградить ее от категориального неравенства и борясь против независимых центров власти (с. 242).

В теории Тилли содержится много правдоподобного и привлекательного, и не в последнюю очередь это относится к его предупреждениям о том, что демократия в некоторых отношениях вещь хрупкая и может быстро атрофироваться, а то и разрушиться. Тилли указывает, что дедемократизация зачастую идет быстрее демократизации вследствие высокой склонности элит к отступничеству. "Те, кто уже достиг богатства и могущества, с гораздо большей легкостью отказываются от своих сетей доверия, насаждают неравенство и создают независимые центры силы", в то время как демократизация требует "участия большого числа людей" во взаимоотношениях доверия (с. 195). Это отрезвляющее наблюдение, хотя оно в какой-то мере противоречит более раннему заявлению Тилли о том, что согласие элиты не является обязательным условием демократизации. В период между Великой депрессией и крушением СССР экономические элиты в капиталистических демократиях имели основания опасаться возможного краха капитализма и соблазнения обездоленного населения в их странах социалистическими и капиталистическими идеологиями. Это давало им серьезные причины для заботы о благосостоянии обитателей социального дна. Однако в нашу эпоху, когда идея о возможной гибели капитализма уже не воспринимается экономическими элитами всерьез, и при отсутствии конкурирующей идеологии, которая могла бы привлечь на свою сторону бедных, основания для такого благоразумия неизбежно пропадают. В результате значительно повышается возможность мальтузианского отношения к бедным: основным рецептом становится переселение в пригороды и строительство новых тюрем. Сравнительные рассуждения порождают серьезную озабоченность размыванием гражданских свобод в таких странах, как Великобритания и США, которое является побочным продуктом "глобальной войны с террором". Восстановить с трудом завоеванную свободу порой бывает намного сложнее, чем потерять ее.

Можно задаться вопросом, не противоречат ли друг другу различные аспекты аргументации Тилли. Например, интеграция сетей доверия в публичную политику может иметь своим следствием не укрепление демократии, а возможность использования государственной власти для репрессий в рамках гражданских институтов. Сара Сонг предупреждает нас об этой опасности в своем недавнем обсуждении аргументов о политических рисках мультикультурного приспособленчества. Когда такие группы, как мормоны или резервация Санта-Клара-Пуэбло, освобождаются от преследования за свои традиционные практики, которые в принципе нарушают закон, и когда обвиняемые в правонарушениях добиваются оправдания в суде, объявляя свои проступки "защитой культурных ценностей" своих меньшинств, они встраивают свои сети доверия в публичную политику в том смысле, о котором говорит Тилли.

Другая проблема, связанная с аргументацией Тилли, состоит в том, что интеграция сетей доверия в публичную политику может привести к нежелательному ослаблению государственной машины. Можно вспомнить об "инициативе веры", выдвинутой президентом Дж. Бушем в 2001 году, согласно которой религиозные и другие благотворительные группы получили 8 млрд долларов в виде кредитов на оказание услуг социального вспомоществования. С первого взгляда эта инициатива полностью соответствует первому критерию Тилли, так как она создает у благотворительных групп прямую заинтересованность в работе правительства и зависимость от него. Однако критики вполне обоснованно задаются вопросом, не являлось ли истинной целью "инициативы веры" фактическое уничтожение возможностей государства по оказанию данных услуг. Возможно, что президент Буш не очень лицемерил, когда утверждал в свою защиту, что "правительство не заменить благотворительными обществами", но что "оно должно приветствовать их как партнеров, а не отталкивать их как соперников". Но проблема в том, что результатом может стать полное или частичное устранение правительства из этой сферы. Если оказание бедным вспомоществования и прочих социальных услуг перейдет в руки благотворительных организаций, кто будет отслеживать их деятельность и перехватит у них эстафету, если они не справятся со своей ролью? И вообще, узнает ли кто-нибудь о том, что они не справляются?

Тилли справедливо подчеркивает, что демократическая подотчетность включает "взаимообязывающие процедуры обсуждения" между государством и гражданами. Для того чтобы демократия работала, те, на ком скажутся коллективные решения, должны иметь голос при их принятии, а кроме того, должны считать итоги коллективных решений обязательными для себя. Также прав Тилли в том, что это обычно подразумевает снижение автономности центров силы, которые существуют вне государства и могут угрожать его власти. Порой, но не всегда, такое положение можно исправить путем интеграции сетей доверия в политику и ограждения правительства от социального и экономического неравенства. Для нас сейчас должно быть ясно, что фундаментом демократической подотчетности остается демократическая состязательность в условиях правления большинства. Ее мнимые патологии зачастую преувеличиваются, а возможные альтернативы рекламируются с чрезмерной навязчивостью. Собственно говоря, речь идет о минимальном требовании, необходимом для существования демократии. Но минимальное не значит пренебрежимо малое, как прекрасно известно миллиардам людей, вынужденным терпеть власть, которая это требование не соблюдает.

Сокращенный перевод с английского Николая Эдельмана

[Википедия]

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2...BB%D1%8C%D0%B7
Тилли, Чарльз

Дата рождения:

27 мая 1929

Место рождения:

Ломбард

Дата смерти:

29 апреля 2008[1] (78 лет)

Место смерти:

Нью-Йорк

Страна:

Flag of the United States.svg США

Место работы:

Гарвардский университет, Торонтский университет, Делавэрский университет, Мичиганский университет, Новая школа, Колумбийский университет и Институт социальных и экономических исследований и политики

Учёная степень:

докторская степень[2]

Альма-матер:

Оксфордский университет и Гарвардский университет

Чарльз Тилли (англ. Charles Tilly; 20 мая 1929 — 29 апреля 2008) — американский социолог, политолог и историк. Автор книг об отношении политики и общества, в частности, о социальных движениях и формировании национальных государств в условиях раннего капитализма.

Содержание
1 Биография 1.1 Ранние годы
1.2 Высшее образование

2 Научная деятельность
3 Избранная библиография
4 Ссылки
5 Примечания

Биография

Ранние годы

Чарльз Тилли родился 20 мая 1929 г. в городе Ломбард, штат Иллинойс, недалеко от Чикаго. Окончил среднюю школу Элмхерста, после которой окончил Гарвард. Он был старшим из 5 детей, все они впоследствии получили какое-либо специальное или высшее образование. Отец был простым клерком.

В колледже увлекался поэзией. Не любил историю и сначала не думал стать социологом. Но когда он записался на курсы Джорджа Хоманса, его интересы на счёт социологии изменились. Подрабатывал Тилли ночным сторожем, лаборантом, подсобным рабочим.

Высшее образование

Высшее образование получил в Оксфордском и Гарвардском университетах. Защитил Ph.D. в Гарварде в 1958 году. Чарльз Тилли преподавал в университетах Делавэра, Гарвардском, Торонто, Мичигана и в Новой школе социальных исследований. В Колумбийском университете был профессором социологии имени Джозефа Л. Баттенвайзера (англ. Joseph L. Buttenwieser Professor of Social Science). За свою карьеру Тили написал более 600 статей, 51 книгу и монографию.

Он был почётным членом Национальной академии наук США, Американской академии искусств и наук, Американского философского общества, Социально-Исследовательской организации (National Research Association) и Ордена Академических пальм.

Научная деятельность

Научная деятельность Тилли затрагивает множество тем в социальных науках, таких как история и политика. Играет большую роль в развитии исторической социологии, повлиял на развитие вычислительных методов в историческом анализе.

Избранная библиография
The Vendée: A Sociological Analysis of the Counter-revolution of 1793. (1964) (Вандея: Социологический анализ контрреволюции 1793 года)
«Clio and Minerva.» (Клио и Минерва)pp. 433–66 в журнале Theoretical Sociology, под редакцией John McKinney и Edward Tiryakian. (1970)
«Collective Violence in European Perspective.» (Коллективное насилие в европейской перспективе) pp. 4–45 в сборнике Violence in America, под редакцией Hugh Graham и Tedd Gurr. (1969)
«Do Communities Act?» (Действуют ли сообщества?) Sociological Inquiry 43: 209-40. (1973)
An Urban World. (Урбанистический мир) (ред.) (1974).
The Formation of National States in Western Europe (Формирование национальных государств в Западной Европе) (ред.) (1975)
From Mobilization to Revolution (От мобилизации до революции) (1978)
As Sociology Meets History (Где социология встречает историю) (1981)
Big Structures, Large Processes, Huge Comparisons (Большие структуры, огромные процессы, грандиозные сравнения) (1984)
Coercion, Capital, and European States, AD 990—1990 (1990)
Coercion, Capital, and European States, AD 990—1992 (1992) (рус. — Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. 990 — 1992 гг. — М.: Территория будущего, 2009.)
European Revolutions, 1492—1992 (Европейские революции) (1993)
Cities and the Rise of States in Europe, A.D. 1000 to 1800 (Города и возникновение государства в Европе) (1994)
Roads from Past to Future (Дороги из прошлого в будущее) (1997)
Work Under Capitalism (Труд при капитализме) (в соавторстве с Chris Tilly, 1998)
Social Movements, 1768—2004 (Социальные движения) (2004)
Democracy (Демократия) (2007)

Ссылки
Всеобщая война и всеобщая модернизация: повторение пройденного материала. Рецензия на книгу: Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства // Скепсис

Примечания

1.↑ http://www.columbia.edu/cu/news/08/04/tilly.html
2.↑ Record #121677117 // Gemeinsame Normdatei — 2012—2015. Проверено 28 марта 2015.

[Чарльз Тилли]

http://libertynews.ru/node/1190
Глава 1. Что такое демократия?

Submitted by Chalnev on чт, 09/24/2009 - 22:27

В 1996 г., через пять лет после того, как Казахстан откололся от разрушающегося Советского Союза, президент Казахстана Нурсултан Назарбаев поставил перед своими советниками задачу написать проект новой конституции. Эта конституция получила всеобщее одобрение на всенародном референдуме. Первая статья конституции провозглашала:
1. Республика Казахстан утверждает себя демократическим, светским, правовым и социальным государством, высшими ценностями которого являются человек, его жизнь, права и свободы.
2. Основополагающими принципами деятельности Республики являются: общественное согласие и политическая стабильность, экономическое развитие на благо всего народа, казахстанский патриотизм, решение наиболее важных вопросов государственной жизни демократическими методами, включая голосование на республиканском референдуме или при выборах в Парламент (Конституция Республики Казахстан 2006:3).
Это безусловное утверждение принципов «общественного согласия и политической стабильности» вызывает у нас образ решительного и неусыпного правителя, а не высокомерного диктатора. Конституция прямо называет Казахстан демократической республикой. Но сторонние наблюдатели подвергают сомнению такие притязания Казахстана. Находящаяся в Нью-Йорке неправительственная организация «Фридом Хаус», проводящая ежегодно мониторинг развития демократических свобод (по странам), оценивает уровень политических прав и гражданских свобод от 1 (высокая степень) до 7 (низкая) (Gastil 1991). В Списке 1-1 сведены вместе все критерии «Фридом Хауса». Они включают широкий круг гражданских прав и свобод: от институционализированной оппозиции до личной свободы. В 2005 г., в докладе «Фридом Хауса», Казахстану была присвоена оценка 6 (очень низкая) по политическим правам и 5 (почти такая же низкая) по гражданским свободам. Страна была названа «не свободной». Вот что говорилось об этом в докладе:
«После выборов в законодательный орган власти в сентябре 2004г., в парламенте по-прежнему представлены в основном политические партии, лояльные президенту Нурсултану Назарбаеву, которые международными наблюдателями характеризуются как не отвечающие основным требованиям для отнесения их к демократическим. От оппозиции был избран лишь один депутат, который, впрочем, отказался занять свое место в парламенте в знак протеста против фальсификации результатов выборов. Тем временем в связи с уходом в отставку высоких должностных лиц встал вопрос о внутренней борьбе и разногласиях в правительстве Назарбаева» («Фридом Хаус», Казахстан 2005:2).
Хотя участие Казахстана в международной экономике и международной политике удерживает президента Нурсултана Назарбаева от того, чтобы превратиться в вульгарного диктатора (вроде его соседей в Центральной Азии) (Schatz 2006), он тем не менее безжалостно манипулирует правительством в своих интересах. В декабре 2005 года Назарбаев вновь побеждает на выборах с фантастическим результатом (91% голосов) и остается президентом на следующий шестилетний срок. Всякий раз, когда мы видим, что кандидат побеждает на выборах — и в особенности на перевыборах — с результатом выше 75%, мы должны предположить, что выборы были фиктивными.
Первый секретарь ЦК Коммунистической партии Казахстана при советской власти, Назарбаев стал президентом Республики Казахстан, когда страна получила независимость в 1991 г. С этого времени он укрепил свою единоличную власть и семейный контроль над громадными ресурсами страны от газа до запасов нефти. По мере того, как богатела его клика, остальная страна беднела (Olcott 2002, глава 6). Назарбаев не терпел никакой серьезной оппозиции ни со стороны прессы, ни со стороны гражданских объединений или политических партий. Потенциальных соперников он регулярно отправлял в тюрьму по обвинению в коррупции, превышении власти или аморальном поведении. Говорят, что государство прибегало даже к услугам бандитов, которые часто нападали и убивали политиков-диссидентов и журналистов. (Становится понятным, почему Назарбаев победил с великолепным результатом на референдуме 1996 г.)
Все это продолжалось до 2006 г. В феврале этого года хорошо организованная банда убила казахского лидера оппозиции Алтынбека Сарсенбаева и его шофера-охранника. Скоро обнаружилось, что пять членов элитного спецподразделения КНБ (наследника советского КГБ) похитили Сарсенбаева, а бывший сотрудник этого подразделения его убил. Руководитель аппарата сената Казахстана признался в организации похищения и убийства, но оппозиционные группы назвали его всего лишь козлом отпущения для еще более высоких властных структур. Орас Жандосов, соратник Сарсенбаева по широкому оппозиционному движению «За справедливый Казахстан» (ЗСК) объявил невозможным, чтобы высокое лицо из сената действовало по собственной инициативе. Вот что писал об этом журнал «Экономист»:
«Вместо этого ЗСК полагает, что убийство было совершено по распоряжению старших правительственных чиновников, и призывает министерство внутренних дел расширить свое расследование. Необходимо допросить других общественных деятелей, включая старшую дочь президента Даригу Назарбаеву, депутата, вступившую в правовой спор с г-ном Сарсенбаевым, и ее мужа, Рахата Алиева, который является первым заместителем министра иностранных дел. Г-н Алиев назвал эти обвинения отвратительной ложью». (Economist 2006:40).
Многие в Казахстане считают, что Назарбаев прочит себе в преемники зятя и медиа магната Алиева (поскольку в 2006 году было установлено окончание президентского срока Назарбаева в 2012 году, когда ему исполнится 71 год.) После того как ЗСК организовал массовую несанкционированную демонстрацию в казахской столице 26 февраля, протестуя против бездействия правительства в расследовании убийства Сарсенбаева, суд приговорил 11 ведущих членов ЗСК к тюремным срокам. Так что, несмотря на высокопарные заявления, Казахстан не может быть признан демократическим государством ни в каком, даже строго ограниченном смысле этого слова.
Таблица 1-1. Список политических прав и гражданских свобод по оценке «Фридом Хауса» (Karatnycky 2000: 583-585)
1. Избирается ли глава государства и (или) глава правительства либо другой носитель высшей власти путем свободных и честных выборов?
2. Избирается ли законодательная власть путем свободных и честных выборов?
3. Являются ли честными избирательные законы, равны ли избирательные возможности, честно ли проводится голосование, честно ли подсчитываются голоса?
4. В состоянии ли избиратели наделить свободно избранных представителей реальной властью?
5. Имеют ли люди право по своему усмотрению организовываться в различные политические партии или другие политические группы, способные состязаться друг с другом, допускает ли система приход этих групп к власти и отстранение их от власти?
Существует ли значительное число избирателей, находящихся в оп позиции, фактически оппозиционная власть, и существует ли реальная возможность оппозиции увеличить число своих сторонников или прийти к власти через выборы?
7. Свободен ли выбор, который делают люди, от давления со стороны военных, со стороны иностранных государств, со стороны тоталитарных партий, религиозных иерархий, экономических олигархий либо других групп, обладающих определенным могуществом?
8. Имеют ли культурные, этнические, религиозные и другие меньшинства разумные возможности для самоопределения, самоуправления, автономии или участия через неформальный консенсус в процессе принятия решений?
9. (Выборочно.) Если режим в стране — традиционная монархия, исключающая существование партий и выборов, обеспечивает ли эта система консультации с народом, поощряет ли она обсуждение политических вопросов и допускает ли она право подачи петиций правителю?
10.(Выборочно.) Пытается ли правительство или оккупационнаявласть страны изменить этнический состав страны или территорию, чтобы разрушить существующую культуру или нарушить соотношение политических сил в пользу другой группы?
Гражданские свободы
1. Существует ли свобода собраний, демонстраций и открытого общественного обсуждения?
2. Существует ли свобода политических и квазиполитических организаций (включая политические партии, организации граждан, группы, созданные для решения частных и сиюминутных вопросов, и т.д.)?
3. Существуют ли свободные профсоюзы и союзы крестьян или их эквиваленты? Существует ли возможность эффективно и коллективно торговаться с работодателями? Существуют ли свободные профессиональные организации и вообще частные союзы?
4. Существует ли независимый суд?
5. Правит ли закон в гражданских и уголовных делах? Распространяется ли закон одинаково на все население? Находится ли полиция под прямым контролем граждан?
6. Существует ли защита от полицейского террора, неоправданного заключения под стражу, ссылки, от пыток, защита, осуществляемая как группами, поддерживающими правительство, так и оппозиционными? Существует ли свобода от войны и мятежей?
7. Существует ли свобода от крайностей безразличия правительства или коррупции?
8. Существует ли свободная и открытая частная дискуссия?
9. Существует ли автономия личности? Контролирует ли государство путешествия, выбор места жительства или выбор работы? Существует ли свобода от идеологической обработки со стороны государства, от чрезмерной зависимости от него?
10. Имеют ли граждане право владеть собственностью и создавать частный бизнес? Существует ли неправомерное влияние на частный бизнес со стороны правительственных чиновников, органов безопасности или организованной преступности?
11. Существуют ли социальные свободы личности, включая равенство полов, свободу выбора супруга, свободу определять количество детей?
12. Существует ли равенство возможностей, включая свободу от экономической эксплуатации и зависимости от землевладельцев (лендлордов), нанимателей, лидеров профсоюзов, бюрократов или других препятствий к участию в законном распределении экономической прибыли?
Если мы посмотрим на Ямайку, то увидим решительный контраст с Казахстаном. Законодательное собрание Ямайки приняло конституцию, одобренную Соединенным Королевством, незадолго до того, как страна стала независимой в 1962 г. В отличие от громогласных первых строк конституции Казахстана, конституция Ямайки начинается с правовых определений, а также с определения действий по переходу от положения колонии к независимому государству. И лишь в главе III — Основные права и свободы — в конституции заходит речь о демократии. Вот что сказано в конституции Ямайки:

«Если каждый человек на Ямайке имеет право на основные права и свободы личности, независимо от его расы, национальности, политических убеждений, цвета кожи, вероисповедания или пола, то он должен также уважать права и свободы других лиц и общественные интересы всех и каждого, а именно: (а) право на жизнь, свободу, личную безопасность, право владеть собственностью и право на охрану законом; (б) право на свободу совести, слова, мирных собраний и организаций; (в) уважение его личной и семейной жизни» (Конституция Ямайки 2006:18).

В следующих разделах конституции содержатся те же характерные черты, что и во многих других демократических режимах мира: сильный парламент; исполнительная власть, ответственная перед парламентом; состязательные выборы и независимая судебная власть. Даже будучи британской колонией, Ямайка была примером демократии в малом масштабе (Sheller 2000). И до сих пор Ямайка выделяется из общего числа парламентарных демократий (хотя она напоминает и другие бывшие британские колонии) тем, что высшая исполнительная власть там формально принадлежит генерал-губернатору, назначаемому британской короной и ее представляющему. На бумаге же Ямайка выглядит более или менее демократичной.
И здесь «Фридом Хаус» высказывает некоторые сомнения. Правда, что доклад о Ямайке (основанный на данных за предшествующий год) констатирует: «Граждане Ямайки имеют возможность демократически сменить правительство» («Фридом Хаус», Ямайка 2005:2). Такая возможность обеспечивает оценку этой страны 2 (довольно высокая) по политическим правам и 3 (достаточно высокая) по гражданским свободам, так что и вся страна названа «свободной». Но доклад приводит эти оценки с показателем вниз (вниз направленная стрелка) и начинает описание достижений предыдущего года следующим образом:
«Ямайка по-прежнему страдает от разгула преступности, высокого уровня безработицы и отсутствия инвестиций в социальное развитие в указанном году. Правительство не сумело в полной мере распространить власть закона в отношении своих полицейских сил, о чем свидетельствует тот факт, что за пять лет не удалось привлечь к суду офицеров, обвиненных во внесудебных расправах, хотя на Ямайке самый высокий в мире показатель числа убийств полицейскими на душу населения. Между тем главная оппозиционная партия страны полностью разрушена непрекращающейся борьбой за преемство». («Фридом Хаус, Ямайка» 2005:1).
Далее в докладе упоминаются: обман избирателей, повсеместное насилие над женщинами, преследование полицией гомосексуалистов, групп по политическим интересам. Местная преступность подпитывается тем, что Ямайка является важным пунктом транзита кокаина на пути в Соединенные Штаты (см. так же Amnesty International 2001, Human Rights Watch 2004). Бизнес Ямайки страдает от широкого распространения рэкета и преступлений против собственности. Обзор ООН от 2002 г. обращает внимание на то, что из 400 фирм на Ямайке две трети стали жертвами по крайней мере одного преступления против собственности в 2001 г. Мелкие фирмы чаще, чем крупные, страдают от вымогательства, обмана, грабежа, бандитских нападений и поджогов (World Bank 2004: 89-90). Так что если считать Ямайку демократией, то, конечно, демократией, у которой много проблем.
Как же нам следует ответить на вопрос, являются ли Казахстан, Ямайка или другие страны демократиями? Вопрос, представляющийся невинным, на самом деле оказывается очень серьезным. От решения этого вопроса зависит, каково будет политическое положение режима в мире, от этого зависит качество жизни людей, живущих при этих режимах, и понимание процесса демократизации.
1. Политический аспект. Не только «Фридом Хаус», но и все правители должны знать, имеют ли они дело с демократией или иными режимами. Им необходимо это знать, потому что за двести лет международной политики стало ясно, что демократические государства ведут себя иначе, чем остальные: иначе принимают на себя обязательства и отказываются от них, иначе ведут войну, иначе реагируют на иностранную интервенцию. Эти отличия должны отражаться (и в действительности отражаются) на международных отношениях: на создании союзов, на том, кому и против кого воевать, какие страны получат иностранные инвестиции или большие средства в долг, и т.д.
2. Качество жизни. Демократия хороша и сама по себе, поскольку она дает населению власть коллективно определять собственную судьбу. В целом она охраняет простых людей и от тирании, и от беспорядков, которые преобладали при большинстве политических режимов. Причем по большей части демократия обеспечивает лучшие условия жизни, по крайней мере в том, что касается доступности образования, медицинского обслуживания и защиты закона.
3. Разъяснение. Демократизация происходит только при совершенно определенных социальных условиях, но она производит громадное воздействие на жизнь граждан. Как же нам определить демократию и объяснить ее воздействие на общественную жизнь? Если люди имеют неверное определение демократии и демократизации, то они тем самым наносят ущерб международным отношениям, затрудняют ее толкование и уменьшают шансы на лучшую жизнь.
Эта книга, к чтению которой вы приступаете, посвящена в большей степени второй и третьей проблемам, чем первой. И хотя здесь внимательно рассмотрены международные отношения, но в основном мы занимались описанием и объяснением того, как и почему вообще формируются демократии. Почему они иногда исчезают? Или, говоря обобщенно: что заставляет целые страны вступать на путь демократизации или дедемократизации? Принимая во внимание опыт всех стран мира и значительной части истории, книга представляет систематический анализ тех процессов, которые завершаются созданием более или менее демократических режимов. Используя обширный материал опыта человечества, мы стремились выявить и разъяснить различные формы и изменения в степени развития и характере демократий. Мы также задавались вопросом, как влияет степень развития демократии и ее характер на общественную жизнь. Мы относимся к демократии серьезно.
Определения демократии
При серьезном подходе к демократии, мы должны знать, о чем мы говорим. Развивая в нашей работе точное определение демократии, мы имеем то преимущество, что можем описывать и объяснять варианты и изменения уровня развития и характера демократий.
Те, кто обращается к проблемам демократии и демократизации, выбирают (явно или неявно) одно из четырех видов определений: конституционная, сущностная, процедурная и ориентированная на процесс (Andrews and Chapman 1995, Collier and Levitsky 1997, Held 1996, Inkeles 1991, O'Donnell 1999, Ortega Ortiz 2001, Schmitter and Karl 1991).
Конституционный подход предполагает рассмотрение в основном действующих при данном режиме законов, относительно политической деятельности. Под этим углом зрения мы можем взглянуть на историю и установить различия между олигархиями, монархиями, республиками и некоторыми другими типами, сравнивая их законодательные установления. Внутри самих демократий мы можем провести различия между конституционной монархией, президентскими и парламентскими режимами, не говоря уже о таких вариантах, как федеральные структуры в противоположность унитарным структурам. Для больших исторических сравнений, конституционные критерии имеют большие преимущества, тем более что конституционные формы сравнительно легко различимы. Однако, как показывают нам примеры Казахстана и Ямайки, громадное несоответствие между заявленными принципами и реальной практикой жизни часто не позволяет доверять конституциям.
При сущностном подходе к демократии внимание сосредоточено на тех условиях жизни и политики, которые данным режимом поддерживаются: поддерживает ли данный режим благосостояние людей, свободу личности, безопасность, правосудие на основе справедливости, социальное равенство, общественное обсуждение (гражданский диалог) и мирное разрешение конфликтов? Если обществу присущи указанные черты, мы можем назвать его демократическим независимо от того, что провозглашено в конституции. С применением указанных определений, однако, сразу возникают две трудности.
Первое — что делать с альтернативами этих ценных принципов? Если при некотором режиме граждане исключительно бедны, но примерно все равны, считать ли нам такое общество более демократичным, чем другой, относительно процветающий режим крайнего неравноправия?
Второе — сосредоточившись на этих возможных последствиях политики, мы мешаем любым попыткам узнать, способствуют ли некоторые политические системы — включая демократию — желательным реальным результатам больше, чем другие политические системы. Что если мы действительно захотим узнать, какие условия и режимы способствуют благосостоянию людей, свободе личности, безопасности, правосудию на основе справедливости, социальному равенству, общественному обсуждению (гражданскому диалогу) и мирному разрешению конфликтов? Ниже мы подробно займемся поиском ответа на вопрос, имеет ли значение для качества общественной и личной жизни демократичность режима или его недемократичность.
Сторонники процедурного подхода определяют, можно ли квалифицировать режим как демократический, исходя из ограниченного набора средств осуществления правительственной политики. По большей части исследователи процедур занимаются выборами, устанавливают, были ли выборы действительно состязательными, достаточно ли большое число граждан регулярно участвуют в определении состава правительства и его политики. Если же выборы остаются несостязательной фальсификацией и служат средством уничтожения оппозиции, как, например, в Казахстане, то процедурный подход не считает такие выборы показателем демократии. Если же благодаря выборам происходят существенные перемены в правительстве, то мы констатируем наличие процедурной демократии. (В принципе процедурными можно назвать и другие консультативные механизмы, как референдум, отозвание депутата, петиции и даже опросы общественного мнения, но при процедурном подходе авторы заняты почти исключительно выборами.)
Определения «Фридом Хаус» включают некоторые реальные оценки того, насколько граждане данной страны пользуются политическими правами и гражданскими свободами. Однако когда встает вопрос, признать ли ее электоральной демократией, «Фридом Хаус» ищет в основном процедурные элементы:
1. Состязательная, многопартийная политическая система.
2.Всеобщее избирательное право для всех совершеннолетних граждан (за исключением тех ограничений, которые государство законным порядком налагает на граждан за совершение преступлений).
3 Регулярное проведение жестко конкурентных выборов, при тайном голосовании, достаточной степени безопасности и в отсутствие массовых махинаций, искажающих волю членов общества.
4 Значительный доступ основных политических партий к избирателям через средства массовой информации и с помощью открытой политической агитации (Piano and Puddington 2004:716).
По этим критериям, Казахстан 2004 г. не может быть квалифицирован (процедурно) как электоральная демократия, но Ямайка, несмотря на то, что там были документально зарегистрированы покушения на демократические свободы, берет эту планку. Здесь, однако, мы встречаемся с недостаточностью процедурных определений демократии, демократизации и дедемократизации: несмотря на четкость и удобство этих терминов, они затрагивают лишь очень ограниченный набор участвую¬щих политических процессов.
Ориентированные на процесс подходы к демократии решительно отличаются от конституционального, реального и процедурного представлений. Они лишь устанавливают минимальный набор непрерывно протекающих процессов, необходимых для того, чтобы квалифицировать ситуацию как демократическую. В классическом определении Роберта Даля выделены пять ориентированных на процесс критериев демократии. Определяя прежде всего, как они могут работать в свободном объединении, он устанавливает следующие критерии:
1. Активное (эффективное) участие. До того, как определенная политика принята сообществом, все его члены должны получить равные и действенные (эффективные) возможности высказывать свое мнение перед другими членами сообщества о том, какова должны быть эта политика.
2. Равенство при голосовании. На момент принятия решений о том, какова будет политика данного объединения, все члены должны иметь равные и действенные (эффективные) возможности голосования, а голоса должны подсчитываться как равноценные.
3. Информированное понимание. В разумный отрезок времени все члены этого объединения должны получить равные и действенные (эффективные) возможности узнать глубже о других альтернативных политиках и возможных последствиях проведения той или иной политики.
4. Контроль над повесткой дня. Членам сообщества должна принадлежать исключительная возможность решать, как и (после того как они сделают выбор) какие вопросы следует включать в повестку дня. Таким образом, демократический процесс, обусловленный тремя ранее упомянутыми факторами, никогда не прекращается. Политика сообщества всегда может быть изменена его членами, если они этого захотят.
5. Включение взрослых. Все или по крайней мере большинство постоянных резидентов должны иметь полное право гражданина, как оно определяется четырьмя предыдущими критериями. До XX века большинство поборников демократии этот последний критерий не принимали (Dahl 1998: 37-38). Последний критерий — включение взрослых (совершеннолетних), как ни странно, оставляет вне рассмотрения множество таких исторических примеров, которые политфилософы в смысле демократии считали показательными: города-государства Греции и Рима, дружины викингов, сельские сходы и некоторые города-государства, поскольку во всех этих обществах политические согласования проводились при массовом исключении прежде всего женщин, рабов и неимущих. Включение же всех (или почти всех) взрослых (совершеннолетних) в демократические процессы практически ограничено несколькими последними столетиями.
Заметьте, как критерии Даля отличаются от конституциональных, сущностных и процедурных стандартов демократии. И хотя многие из нас, кто посещал бесконечные собрания добровольных организаций, легко могут представить себе регламенты этих организаций, сам Даль не определяет для них никаких организационных форм или условий договора (provisions). Он старательно избегает упоминания в своем определении каких-либо общественных предпосылок и следствий; даже «информированное понимание» относится только к опыту самой организации и не является предварительным условием ее существования или его результатом. Наконец, критерии Даля включают процедуру равного представительства при голосовании и равноценного подсчета голосов; но приведенный перечень критериев в целом показывает, как функционирует организация, а не как она технически достигает своих целей. Перечень же описывает набор взаимосвязанных политических процессов.
Когда Даль переходит с уровня местных организаций к государственному строю, он придерживается ориентированных на процесс подходов, говоря теперь уже об институтах. Институты, по Далю, складываются из проверенных временем практик. Тот режим, который Даль называет «полиархической демократией», включает в себя шесть институтов: выборные должностные лица; свободные, честные и регулярные выборы; свободное выражение своего мнения, свобода слова; наличие альтернативных источников информации; самостоятельность добровольных (или общественных) объединений; демократия широкого охвата (Dahl 1998:85; Dahl 2005:188-189). И снова процесс выборов включен в список. Но взятые вместе критерии Даля для полиархической демократии описывают живой процесс, серию регулируемых взаимодействий граждан и властей. Они далеко выходят за пределы обычных процедурных стандартов.
Здесь, однако, таится подвох: в основном Даль снабжает нас контрольной таблицей, на вопросы которой нам надо ответить «да-нет»: если у режима наличествуют все шесть институтов, его следует считать демократией. Если какой-нибудь отсутствует или несколько, в действительности, не работают, то политический режим считать демократией нельзя. Для ежегодного обзора режимов, относящихся и не относящихся к демократиям, такой подход вполне оправдан, даже если и встает вопрос, были ли выборы в таких местах, как Ямайка, свободными и честными. Предположим, что мы захотим использовать ориентированные на процесс критерии демократии для других целей. Допустим, мы рассматриваем (в определенный момент времени) не только наличие демократии, а хотим сделать две важные вещи: сравнить между собой режимы в отношении того, насколько они демократичны; и второе — проследить развитие того или иного режима, отмечая, когда и как он становился более демократичным или менее демократичным.
Подобно аналитикам «Фридом Хауса», определяющим политические права и гражданские свободы, мы имеем основания спросить, находится ли режим выше или ниже других в иерархии демократических режимов; пусть даже только для того, чтобы установить, как то или иное положение соотносится с другими факторами: национальным богатством, численностью населения, временем обретения независимости или географическим положением. Если мы стремимся установить причины и следствия демократизации и дедемократизации, у нас нет иного пути, кроме как признать эти процессы длительными, растянутыми во времени, а не просто единовременным преодолением порога демократия/недемократия. Короче говоря, в целях сравнения и анализа этих процессов, мы должны отказаться от ответа «да-нет» на приведенный список вопросов и предложить другие, решающие переменные величины.

[Чарльз Тилли]

По Далю, большинство стандартных демократических институтов — выборные должностные лица; свободные, честные и регулярные выборы; свободное выражение своего мнения, свобода слова; наличие альтернативных источников информации; самостоятельность добровольных (или общественных) союзов; демократия широкого охвата — могут быть, пусть и грубо, проанализированы и сопоставлены. Конечно, мы могли бы задаться вопросом, насколько свободны, честны и регулярны выборы и т.д. по списку. Но чем больше мы это делаем, тем больше признаем два недостатка критериев Даля при конкретной с ними работе:
1. Все вместе они описывают лишь минимальный набор демократических институтов, а не являются набором изменяющихся во времени величин; они мало нам помогут, если мы зададимся вопросом, более ли демократична Канада, чем США, или стали ли США демократичнее за последний год.
2. Каждый из них действует лишь в ограниченных пределах, а вне этих пределов они вступают друг с другом в конфликт; действующие демократии часто вынуждены разрешать глубокие конфликты, например, между свободой слова и самостоятельностью объединений. Должна ли демократия ограничивать права организаций по защите животных, потому что они выступают против тех организаций, которые проводят выставки собак или поддерживают эксперименты над животными?
Кроме того, автономность обладающих властью элит, расистских, сексистских или человеконенавистнических организаций подрывает принцип включения всех людей в число граждан. Должна ли демократия позволять, например, хорошо финансируемым группам влияния «продавливать» карательные законы, направленные против иммигрантов? После тщательного анализа мы придем к выводу, что критерии Даля следует уточнить, подработать, не отходя, однако, от их ориентированного на процесс духа.
Элементы демократии, демократизации и дедемократизации
С чего бы нам начать? Прежде чем мы определим ориентированные на процесс критерии демократии, демократизации и дедемократизации, давайте кое-что проясним. Для этого надо провести радикальное упрощение. Позднее мы вернемся к сложностям, которые мы для начала опустим. Давайте возьмем на вооружение три простые идеи.
Во-первых, мы начинаем с государства — организации, в руках которой имеется наибольшее количество средств принуждения на значительной территории, действующей в некоторых отношениях как приоритетная по сравнению с другими организациями, действующими на той же территории, и признаваемой как приоритетная другими организациями, включая государства вне этой территории. Почти сразу появляются первые проблемы: а как насчет федеральной системы, гражданских войн, возглавляемых боевиками анклавов и соперничающих фракций внутри государства? Для начала мы постараемся прояснить проблему демократии, рассматривая государство как единое и унитарное целое.
Во-вторых, мы рассматриваем всех, кто живет под юрисдикцией этого государства в одной неоднородной категории: граждане. И снова на ум немедленно приходят некоторые сложности: как быть с туристами людьми, занятыми в подпольном производстве, и беженцами? Дальше я продемонстрирую, что большинство исторических режимом не предоставляли гражданских прав во всей их полноте, а этот показатель является важнейшим для демократии. Но для начала, называя всех, кто живет под юрисдикцией данного государства гражданами этого государства, мы проясним то, что нам сейчас необходимо. Тогда демократия будет представляться как особого рода отношения между государством и гражданами, а демократизация и дедемократизация окажутся этапами изменений таких отношений.
Уже выдвинутые Далем принципы предполагали необходимость такого шага; например, независимость ассоциаций и организаций зависит, скорее, от поддержки государством права ассоциаций на существование, а не от простого существования многих ассоциаций. Пока будем называть отношения между государством и гражданами режимом, не упуская из виду, что позднее мы усложним это представление, включив в понятие режима также отношения основных политических акторов (партий, корпораций, профсоюзов, организованных этнических групп, взаимоотношения патрон-клиент, полевых командиров и т.д.).
Тем временем заметьте, что второй шаг резко взламывает общее (и, на первый взгляд, привлекательное) представление. Он отвергает широко распространенное мнение, будто, если только действующие правители будут согласны относительно того, как должен работать их режим, они выберут демократию как более привлекательную — или менее неприятную — альтернативу существующего политического устройства. Согласно этой точке зрения, рабочие, крестьяне, меньшинства и другие граждане могут причинить такие неприятности, что уступка представительскому строю и включение этих классов в политическую жизнь покажется элите выгоднее, чем политика подавления; но, вообще, граждане играют лишь маргинальную роль в действительном формировании демократической политики. Такое представление лежит в основе экспорта демократии из США и Европейского союза посредством заключения выгодных сделок с национальными лидерами — или, если уж на то пошло, посредством принуждения этих лидеров к принятию демократических институтов. В настоящей работе мы (в противоположность этому последнему представлению) рассматриваем демократизацию (и дедемократизацию) как следствие борьбы между государством и гражданами. Даже победившая военная власть (например, западные союзники Японии и Германии после Второй мировой войны) должна вести интенсивные переговоры с гражданами, чтобы установить новый демократический режим там, где прежде был режим авторитарный.
В-третьих, давайте сузим материал нашего анализа до публичной политики: будем рассматривать не все операции, будь они личными или безличными, но лишь те, в которых очевидно участвует государственная власть. Публичная политика включает в себя выборы, регистрацию избирателей, законодательную деятельность, патентование, сбор налогов, набор в армию, коллективное требование пенсии и многие другие действия, где одной стороной выступает государство. Она также включает в себя коллективную борьбу в форме государственных переворотов (coups d'etat), революций, социальных движений и гражданских войн. К ней, однако, не относятся личные операции между гражданами, между государственными служащими или между государственными служащими и гражданами.
Области публичной политики принадлежат также консультации граждан в связи с высказываемыми ими мнениями, нуждами и требованиями. Консультация включает все доступные средства, при помощи которых граждане могут высказывать свои коллективные предпочтения относительно корпуса государственных служащих и государственной политики. При относительно демократичных режимах граждане могут подать свой голос на состязательных выборах, а также путем лоббирования, обращения с петициями, на референдумах, через общественные движения и опросы общественного мнения. В этом случае незамеченными остаются такие трудности, как взятки, патрон-клиентские связи, услуги, оказываемые сторонникам, родственные связи среди чиновников, и другие подобные факты, которые размывают границы между публичной и частной политикой. Более того, мы вскоре увидим, что нельзя разобраться в публичной политике, если принимать во внимание только взаимоотношения граждане-государство. Но следует также исследовать объединения, соперничество и конфронтации среди главных политических акторов, действующих вне государства. В конце концов я буду настаивать, что распространенные формы негосударственной власти оказывают сильное влияние на демократизацию. Снова заметим, что позднее нам придется обратить внимание на эти возникающие осложнения, когда мы разрешим проблему в общих чертах. Пока же внимательно изучим взаимодействия между государством и гражданами в области публичной политики на предмет признаков демократии, демократизации и дедемократизации.
Что же мы ищем в этих взаимодействиях? Еще одно упрощение укажет нам путь. Определяя степень демократичности, мы оцениваем в какой мере государство согласует свою политику с высказанными требованиями своих граждан. Измеряя демократизацию и дедемократизацию, мы оцениваем, в какой степени это согласование возрастает или уменьшается. При таком подходе в стороне остаются уязвимые положения теории демократии. Мы не задаемся вопросом, увеличивает ли государство благосостояние своих граждан, поступает ли оно в соответствии со своими собственными законами, ни даже контролируют ли обычные люди рычаги политической власти. (Позднее мы, конечно, зададимся вопросом, увеличивает ли таким образом понятая демократизация благосостояние людей, способствует ли она торжеству законности, и зависит ли она прямым образом от изъявления воли избирателей.)
Когда мы оцениваем, в какой степени политика государства согласуется с выраженными требованиями граждан, мы должны определиться по следующим вопросам: насколько широкий круг выраженных требований граждан принимается во внимание; одинаково ли реагируют разные группы граждан на претворение их требований в политику государства; в какой степени само выражение требований защищено политикой государства; насколько процесс претворения выраженных требований в государственную политику затрагивает обе стороны: граждан и государство. Назовем эти аспекты анализа: широта, равенство, защищенность и взаимозависимость, взаимообязательность.
В этой упрощенной перспективе, режим можно признать демократическим, если политические отношения между гражданами и государством выражены широкими, равноправными, защищенными и взаимообязывающими процедурами обсуждения. Демократизация означает общие подвижки в сторону более широкого по охвату, более равноправного по сути, более защищенного и более обязательного к исполнению согласования по поводу назначений на политические посты и принятия государственных решений. В таком случае дедемократизация — это, соответственно, движение к более узким, менее равным, менее защищенным и менее взаимообязывающим процедурам обсуждения. У нас есть основания утверждать, что создание в Германии на руинах германской империи Веймарской республики после Первой мировой войны потребовало определенной демократизации, но захват Гитлером власти в 1933 г. решительно отбросил страну, дедемократизировав режим. В Японии мы можем считать создание милитаристского государства в 30-е годы XX века временем дедемократизации, а время победы союзников, оккупации и восстановления государства — началом демократизации.
Термины широта, равенство, защищенность и взаимообязателъностъ означают четыре частично самостоятельных измерения вариативности политических режимов. Вот грубое определение этих четырех измерений:
1. Широта. От небольшого сегмента населения, пользующегося широкими правами, при том что остальные по большей части исключены из публичной политики, до широчайшего включения людей, находящихся в юрисдикции данного государства (в предельном случае каждая семья находится в определенных отношениях с государством, но только немногие семьи пользуются всеми гражданскими правами; на другом конце шкалы все совершеннолетние граждане принадлежат одной гомогенной категории — граждане).
2. Равенство. От большого неравенства граждан между отдельными их категориями или внутри этих категорий до полного равнопрвия в том и другом отношениях (в предельных случаях этнические категории распределяются соответственно вполне определенному иерархическому порядку и имеют неравные права и обязанности; на другом конце этническая принадлежность не имеет значения для реализации политических прав и обязанностей и абсолютно равными правами обладают как коренное население, так и натурализованные граждане).
Вместе высокий уровень этих двух характеристик — широты и равенства — составляет главное в определении гражданства: вместо мозаики различных отношений к государству (в зависимости от принадлежности к той или иной группе) все граждане относятся к ограниченному числу категорий — в предельном случае к одной категории, члены которой имеют схожие права и обязанности в отношениях с государством. Сами по себе широта и равенство не составляют демократии. Авторитарные режимы часто насаждают недемократические формы гражданства сверху. Но вместе с защищенными и взаимосвязанными консультациями широта и равенство должны рассматриваться как главные составляющие демократии.
3.Защищенность. От слабой до надежной защищенности от государственного произвола (в случае слабой защищенности государственные чиновники используют власть для наказания личных врагов или вознаграждения своих друзей; в ином случае все граждане действуют в рамках публичных и открытых правовых процедур).
4. Взаимообязателъные консультации. От полного отсутствия зависимости и/или чрезвычайно асимметричной зависимости до взаимозависимости (в одном случае те, кто хочет получить что-то от государства, прибегают к взяткам, лести или угрозам или используют влияние некоей третьей силы, чтобы вообще хоть чего-то добиться; в другом случае государственные агенты имеют ясные, обеспеченные правовыми санкциями обязательства доставлять гражданам необходимые выгоды, соответствующие их категориям). Движение режима к высшим значениям этих четырех измерений есть демократизация; движение к наименьшим значениям — дедемократизация. Когда «Фридом Хаус» ставит стрелочки вниз рядом с показателями уровня политических прав и гражданских свобод на Ямайке за 2004 г. — это предостережение: Ямайка рискует вступить на путь дедемократизации. В терминах указанных четырех измерений «Фридом Хаус» обращает особое внимание на развитие неравенства на Ямайке и ослабление защищенности.
Ниже мы отдельно остановимся на широте, равенстве, защищенности и взаимозависимости. Если, например, рассматривать вопросы гражданства (прав и обязанностей гражданина), то естественным было бы сосредоточить свое внимание на широте и равенстве. В большинстве случаев, однако, мы будем суммировать среднее значение четырех измерений как одну переменную: уровень демократии. Сходным образом мы будем рассматривать демократизацию — как усредненные показатели движения вверх по четырем измерениям; дедемократизацию — как усредненные показатели движения вниз. Такая стратегия значительно упрощает анализ. Наш подход основан на том, что положение по одному измерению грубо соотнесено с положением по другому измерению: режимы, предлагающие гражданам надежную защиту, как правило, также устанавливают большие категории гражданства, а не ведут дело отдельно с каждым гражданином или маленькими группами граждан.
Потенциал государства и разновидности режимов.
До сих пор я сознательно опускал важную характеристику режима: способность государства проводить политические решения в жизнь. Никакая демократия не сможет функционировать, если у государства не будет возможности наблюдать за демократическим процессом принятия решений и претворять эти решения в жизнь. Это особенно очевидно, когда мы анализируем защищенность: даже очень слабое государство может провозгласить принцип защиты граждан от злоупотреблений государственных агентов, но не может при этом ничего предпринять, когда такое злоупотребление имеет место. Государства, обладающие большой силой, подвергаются противоположному риску: у них принятие решений государственными агентами столь весомо, что оно обходится без взаимных консультаций и процедур обсуждения правительства с гражданами.
Мощь государства косвенно уже была принята нами во внимание по ходу предложенного анализа. Некоторые из политических прав и гражданских свобод по документам «Фридом Хауса», например, ничего не значат без существенной поддержки государства. Обратите внимание на следующее: (PR — политические права CL — гражданские свободы). PR № 3: являются ли честными избирательные законы, равны ли избирательные возможности, честно ли проводится голосование, честно ли подсчитываются голоса? PR № 4: способны ли избиратели наделить своих свободно избранных
представителей реальной властью? CL № 5: превалирует ли законность в гражданских и уголовных делах? Относится ли закон равно ко всему населению? Находится ли полиция под прямым гражданским контролем? CL № 10: гарантированы ли права собственности? Имеют ли граждане право открывать частный бизнес? Нет ли внеправового влияния на частный бизнес со стороны правительственных чиновников, правоохранительных органов и организованной преступности? Мы видим, что аналитики из «Фридом Хауса» пытаются найти среднее между слишком сильным и слишком слабым государством, имплицитно исходя из предположения, что и в том и в другом случае попираются политические права и гражданские свободы. Из этого предположения можно сделать вывод, что слишком большая — и слишком ограниченная — власть государства препятствуют демократии.
Потенциал государства определяет, в какой степени вмешательство государственных агентов в существующие негосударственные ресурсы, деятельность и межличностные связи изменяет распределение этих ресурсов, деятельность и межличностные связи, а также соотношение таких распределений (контролируемое государством перераспределение материальных ценностей, например, почти неизбежно приводит не только к перераспределению ресурсов среди населения, но также и к изменению соотношения географического распределения богатств и населения). По этому показателю у режимов с большим потенциалом всякий раз, когда государственные агенты начинают свою работу, их активность существенно влияет на ресурсы и деятельность граждан и межличностные связи. При режимах малого потенциала государственные агенты оказывают гораздо меньше влияние, как бы они ни старались изменить ход событий.

Мы уже бегло описали изменения государственного потенциала в Казахстане и на Ямайке. В Казахстане, как и повсюду в бывшем Союзе, потенциал государства резко сократился во время беспорядков 1986-1991 гг. Но вскоре после того, как Казахстан стал независимым (1991 г.) Назарбаев начинает кампанию по укреплению государственной власти и своей личной власти внутри этого государства. Негосударственные предприятия, независимая пресса и частные объединения и организации скоро почувствовали на себе тяжелую руку все более укреплявшегося интервенционистского государства. Ямайка двигалась в противоположном направлении: наблюдатели из Human Rights не скрывают своего беспокойства по поводу того, что на Ямайке утрачен контроль государства над собственной полицией, не говоря уже о наличии вооруженных банд и наркоторговцев. Впрочем, ни один из этих примеров не является крайним проявлением силы/немощи государства. При достигнутом высоком государственном потенциале Казахстан периода правления Назарбаева не применил ни чего похожего на власть нынешнего китайского государства, перераспределяющего ресурсы, изменяющего конъюнктуру и межличностные связи. А при сравнении с исключительной немощью государства Сомали государство Ямайка выглядит чудищем силы.
Нельзя не заметить, что прежде чем анализировать потенциал государства и демократию, их надо разграничить. Потенциал государства может варьироваться от очень высокого до очень низкого независимо от того, насколько демократичен режим, при том что демократичными могут быть режимы, совершенно разные по государственному потенциалу. На рис. 1-1 схематично представлены такие варианты. Таблица определяет некоторые ясно различимые области политической жизни, с разными комбинациями потенциала государства и демократии.
По вертикальной оси потенциал государства изменяется от 0 (минимум) до 1 (максимум). Хотя мы можем представлять себе потенциал государства в абсолютных терминах, для целей сопоставления лучше градуировать этот потенциал соответственно истории всех тех государств, которые реально существовали в рассматриваемый период. За период после 1900 г., например, эта величина варьируется от Сомали и Конго (Киншасса) в 2006 г. (минимум) до огромных величин у нацистской Германии накануне Второй мировой войны (максимум). По горизонтальной оси расположены уже знакомые нам величины: от минимума демократии 0 (где можно расположить авторитарное правление в сталинской России) до максимума демократии 1 (где, конечно, надо поместить современную Норвегию).
Для множества других задач еще одно упрощение поможет нашим попыткам описать и объяснить варианты режимов. Рис. 1-2 выделяет четыре типа грубо охарактеризованных режимов исходя из нашей более общей карты режимов. На нем все разнообразие огрублено, сведено к четырем типам режимов: с низким потенциалом государства «недемократический», с высоким потенциалом государства «недемократический», с высоким потенциалом государства «демократический» и с низким потенциалом государства «демократический». Для обозначенных на диаграмме типов режима приведем следующие примеры:
с высоким потенциалом государства «недемократический»: Казахстан, Иран;
с низким потенциалом государства «недемократический»: Сомали, Конго (Киншасса);
с высоким потенциалом государства «демократический»: Норвегия, Япония;
с низким потенциалом государства «демократический»: Ямайка, Бельгия.

В истории человечества режимы распределялись по типам исключительно неравномерно. Большая часть исторических режимов принадлежит сектору недемократических режимов с низким потенциалом государства. Множество самых влиятельных и самых сильных режимов, однако, относятся к недемократическим с высоким потенциалом государства. Демократические режимы с высоким потенциалом государства редки и в основном это новейшие режимы. В истории мало демократических режимов с низким потенциалом государства, и они возникают редко.
На протяжении длительной истории человечества большинство режимов были недемократическими; демократические режимы довольно редки, обусловлены обстоятельствами и сложились недавно. Правда, частичные (ограниченные) демократии периодически формировались на местном уровне, например в деревнях, которые управлялись советами, состоявшими из глав семей-хозяйств. На уровне города-государства или региональной федерации, относящихся к управлению военачальниками, формы правления могли варьироваться от династической гегемонии до олигархии, с ограниченными и неравными гражданскими правами или при их полном отсутствии, при незначительных консультациях (или вовсе без них) и слабой защите от правительственного произвола.
До XIX века империи и большие государства обычно были системами непрямого управления — то есть такими системами, где центральная власть держалась на денежных поступлениях, сотрудничестве и гарантированном подчинении региональных властей, пользовавшихся широкой автономией в пределах своих территорий. Даже в якобы абсолютистской Франции, например, главные нобели начали терять власть на местном (региональном) уровне только в конце XVII века, когда Людовик XIV начал продолжительную (и полностью успешную) борьбу по замещению их назначенными правительством и сменяемыми региональными администраторами. До тех пор великие лорды управляли своими территориями как князья и часто брались за оружие, выступая против самой французской короны.
Если смотреть на эти системы снизу, то они часто оказывались тираническими по отношению к простому народу. Однако если смотреть на них сверху, им явно недоставало государственного потенциала; посредники поставляли правителям солдат, товары и деньги, но их автономные привилегии сильно ограничивали возможность правителя управлять и вводить перемены на якобы подпадающей под его юрисдикцию территории.
Только в XIX веке начинается повсеместный переход к прямому правлению: создаются такие структуры, которые обеспечивали непрерывную связь и непрерывный контроль от центральных институтов к отдельным местностям и даже к семейным домашним хозяйствам и обратно. Переход к прямому правлению обычно подразумевал такие меры, как унификация налоговых кодексов, масштабная почтовая служба, профессиональное чиновничество и военная мобилизация в национальном масштабе. Но даже тогда прямое правление приобретало разнообразные формы: от унитарных иерархий централизованной монархии до сегментов федеральных образований. В широком смысле прямое правление заложило крепкую основу под процессы создания гражданства и таким образом сделало демократию возможной.
Возможной, но не вероятной и уж тем более не обязательной: инструменты прямого правления поддерживали многочисленные олигархии, несколько автократий и ряд государств, контролируемых партией или военными, а также несколько фашистских тираний. Так что даже в эпоху прямого правления большинство режимов были далеко не демократичными.
Соотнесение с одним из четырех выделенных в таблице сегментов пешительно сказывается на характере публичной политики соответствующего режима (Tilly 2006). Приведем несколько предварительных описаний политик, преобладающих в каждом разделе:
недемократические государства с высоким потенциалом: слабый голос общественности, если к нему прямо не обращается государство; государственные структуры безопасности широко вовлечены в публичную политику; режим может быть изменен или борьбой наверху, или массовым восстанием снизу;
недемократические государства с низким потенциалом: боевики (военно-феодальные правители), этнические союзы и мобилизация по религиозным мотивам; часто вспыхивающие насильственные действия вплоть до гражданской войны; многие политические акторы (включая криминал) идут на убийство;
демократические государства с высоким потенциалом: широкий круг социальных движений, деятельность групп интересов, мобилизация политических партий; официальные консультации (включая состязательные выборы) как высшая точка политической активности; широкое распространение государственного мониторинга публичной политики при низком уровне политического насилия;
демократические государства с низким потенциалом: как и в демократических странах с высоким потенциалом государства, широкий круг социальных движений, деятельность групп интересов, мобилизация политических партий; официальные консультации (включая состязательные выборы) как высшая точка политической активности, но менее действенный государственный мониторинг, большее участие полулегальных и нелегальных акторов в публичной политике и существенно более высокий уровень убийств по политическим мотивам.
Это, конечно, усредненные описания. В поле «недемократические государства с высоким потенциалом», например, мы находим некоторые режимы, где государственный мониторинг и вмешательство распространяются на всю территорию и на все население; этому описанию Удовлетворяет Иран. Но сюда же относятся государства с сильно контролируемой центральной областью, но с неконтролируемыми окраинами и анклавами — Марокко, с авторитарным правлением на основной территории и с давно идущей гражданской войной с борющимся за независимость фронтом Полисарио (на территории бывшей Испанской Сахары), относится к этому подразделу.
Куда же нам отнести Казахстан и Ямайку? В течение нескольких лет, пока Казахстан выходил из Советского Союза, он немного потерял в государственном потенциале и немного приблизился к демократии. Но ко времени, когда Назарбаев сосредоточил семейную власть в конце 1990-х гг., Казахстан стал малодемократичным государством с высоким потенциалом. Еще больше отошла Ямайка от того устройства, который она имела при получении независимости в 1962 г., причем она так и не обеспечила сколько-нибудь существенного государственного потенциала, хотя режим никогда не переставал быть демократическим. Что касается ее недавнего прошлого, то мы должны расположить Ямайку в сегменте, диаметрально противоположном тому, к которому относится Казахстан, отнеся ее к режимам с низким или средним потенциалом государства при непрочной демократии. Рис. 1-3 размещает Казахстан и Ямайку на диаграмме «грубо определяемых» режимов.

В государственном потенциале и немного приблизился к демократии. Но ко времени, когда Назарбаев сосредоточил семейную власть в конце 1990-х гг., Казахстан стал малодемократичным государством с высоким потенциалом. Еще больше отошла Ямайка от того устройства, который она имела при получении независимости в 1962 г., причем она так и не обеспечила сколько-нибудь существенного государственного потенциала, хотя режим никогда не переставал быть демократическим. Что касается ее недавнего прошлого, то мы должны расположить Ямайку в сегменте, диаметрально противоположном тому, к которому относится Казахстан, отнеся ее к режимам с низким или средним потенциалом государства при непрочной демократии. Рис. 1-3 размещает Казахстан и Ямайку на диаграмме «грубо определяемых» режимов.
Определяя характер двух режимов в определенный момент времени, мы только приступаем к выполнению задач нашего труда. Однако всего лишь два режима — Казахстан и Ямайка (в недалеком прошлом) — позволяют нам определить круг вопросов, которые будут нас интересовать в дальнейшем.
• Если на территории современного Казахстана до того, как Российская империя начала укреплять свою власть в XIX веке, жили только соперничающие орды кочевников, то как сложился здесь (в XXI веке) недемократический режим с высоким потенциалом государства?
• При каких условиях и как именно Казахстан мог бы: а) опуститься в сегмент «недемократический режим с высоким потенциалом государства», как это случилось и с некоторыми другими соседями Казахстана в Средней Азии; б) твердо вступить на путь демократии?
• Как примерная демократическая колония Ямайка, с вестминстерским стилем публичной политики до получения независимости, стала сегодня неустойчивой суверенной демократией?
• Что нужно, чтобы Ямайка полностью перестала быть демократией и стала, таким образом, еще более уязвимой для боевиков, этнических группировок, религиозной пропаганды, частых проявлений насилия (включая гражданскую войну), когда множество политических акторов (включая криминалитет) прибегают к убийствам и вообще отсутствует политика общественных движений?
• Что, напротив, нужно, чтобы Ямайка стала демократией «с высоким потенциалом государства», с широким кругом социальных движений, партийной мобилизацией, формальными консультациями (включая состязательные выборы) как высшей точкой политической активности и широким распространением государственного мониторинга публичной политики при низком уровне политического насилия?
Представим себе, что мы зададимся этими вопросами не только в отношении Казахстана и Ямайки, но в отношении всякого режима, который нас заинтересует, где бы то ни было и в какое бы то ни было время. При таком подходе можно будет представить полный обзор вариантов режимов в нашем стремлении описать пути, которые ведут к демократии и от нее.
Когда я говорю «общий обзор», позвольте мне объяснить, что я имею в виду и чего я не имею в виду. Я в самом деле намереваюсь дать набор трактовок демократизации и дедемократизации, равно применимых и к Казахстану, и к Ямайке, и к широкому разнообразию иных режимов, прошлых и настоящих. При этом я не намереваюсь предлагать общий закон, единственный путь или уникальный набор необходимых и достаточных условий демократизации, а также движения в обратном направлении.
Напротив, я утверждаю, что демократизация и дедемократизация зависят от повторяющихся порождающих причинных механизмов, которые группируются в небольшое количество необходимых процессов. Под механизмами, я подразумеваю события, производящие один и тот же немедленный эффект при широком диапазоне обстоятельств. Если мы обращаемся к конкретным случаям демократизации, мы часто встречаемся с механизмом формирования коалиций: созданием новой формы координации между прежде автономными политическими акторами. Новая коалиция сама по себе не производит демократизации, но она часто способствует продвижению к демократии, объединяя тех политических акторов, которые заинтересованы в демократических результатах, но прежде не согласовывали свои усилия.
Под процессами я подразумеваю комбинации и последовательности механизмов, производящие некоторые определенные результаты. Демократизация и дедемократизация являются сами по себе масштабными процессами, но в них мы часто выделяем меньшие процессы, как перемещение по шкале вверх, когда уровень координации различных позиций и согласованности действий акторов возрастает (Tarrow and McAdam 2005).
В дополнение к основным процессам демократизации и дедемократизации в этой книге подробно рассматриваются такие процессы, в результате которых возрастает или уменьшается потенциал государства, сводя к общим законам как тот процесс, посредством которого Казахстан оправился от своего ослабления в связи с распадом СССР, так и противоположный процесс, в результате которого государство Ямайка утратило после получения независимости контроль над некоторыми видами деятельности, прежде бывшими в его компетенции. Мы покажем, как демократизация и дедемократизация взаимодействуют с меняющимся потенциалом государства. После того как мы установили некоторые исходные положения, мы переходим к описанию демократизации и дедемократизации по трем основным группам изменений:
1. Нарастание или ослабление связи межличностных сетей доверия (например, родственников, членов одной религиозной группы или торгового сообщества) с публичной политикой.
2. Нарастание или ослабление изоляции от публичной политики основных категориальных неравенств (например тендерных, национальных и расовых, этнических, религиозных, классовых, кастовых), тех, по которым организуется повседневная жизнь граждан.
3. Нарастание или ослабление автономности (независимости) в отношении публичной политики крупных центров власти (особенно тех, что имеют в своем распоряжении средства насилия и принуждения) вроде анклавов боевиков, патрон-клиентских сетей, армий и религиозных институтов.
Мы считаем, что фундаментальными процессами, всегда и повсюду способствующими демократизации, являются: все большая интеграция сетей доверия в публичную политику, все большая изоляция категориального неравенства от публичной политики и уменьшение независимости крупных центров власти от публичной политики.
Но детальные разъяснения будут даны позже. Эта глава посвящена главным образом описанию событий и лишь некоторым отрывочным разъяснениям. Последующие главы постепенно вводят дополнительные разъяснения: отношения между демократией и доверием, демократией и неравенством, демократией и автономными властными структурами (power clusters). Мы постепенно увидим, что демократическая политика включает гораздо больше случайности, переговоров, борьбы и приспособлений, чем предполагается простым описанием демократии как широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения. Мы также увидим, что демократизация и дедемократизация происходят постоянно и достижение конечного пункта при движении в ту или обратную сторону не гарантировано.
Но сначала уточним, что именно нам требуется разъяснить. Мы будем постепенно подходить к детальным разъяснениям, сначала рассмотрев демократию в исторической перспективе, в надежде установить те условиях, которые обычно сопровождают расширение демократии или ее свертывание; затем более систематично опишем, что порождает эти условия; затем перейдем к возобновляющимся процессам, которые вызывают демократизацию или дедемократизацию, и наконец детально определим их причины, действия и последствия. В главе 2 определяется место демократии в долгой истории, главным образом недемократических государств. В главе 3 мы подробнее рассмотрим процессы демократизации и дедемократизации. главы 4, 5 и 6 посвящены доверию, неравенству и основным конфигурациям власти как тем феноменам, изменение которых и взаимодействие с публичной политикой создают возможность демократизации или дедемократизации.
В главе 7 автор применяет выводы глав 4-6 к альтернативным траекториям развития режимов (например, от недемократических режимов, с высоким потенциалом государства и с низким потенциалом государства), ведущим к демократии или в противоположную от нее сторону. В главе 8 подводятся итоги всей книги, включая размышления о будущем демократии. Поскольку действующие демократии представляют собой лучшее, что создано человечеством в смысле политического устройства, и поскольку демократия по-прежнему остается повсюду в современном мире под угрозой, постольку наше исследование представляется исключительно безотлагательным.

[Чарльз Тилли]

http://libertynews.ru/node/1212
Submitted by Chalnev on вс, 09/27/2009 - 21:21

Сквозь время до нас дошла фраза Гомера, что насилие, без сомнения, окутывало и пронизывало жизнь и воображение граждан классической Греции. Бывший когда-то моим сотрудником, безудержно остроумный политолог Самуэль Файнер, сформулировал это так:

«Соперничающие друг с другом, жадные, завистливые, неистовые, вздорные, алчные, живые, умные, изобретательные греки имели все недостатки. Они были беспокойными подданными, капризными гражданами и надменными и придирчивыми хозяевами» (Finer 1997,1:326).

Помимо других форм насилия, города-государства этого региона то и дело воевали друг с другом.
Тем не менее в 431 г. до н. э. из Спарты в Афины отправилась делегация заключать мир. Все, чего требовали спартанцы от афинян (во избежание войны), так это прекратить военное и экономическое вмешательство в дела союзников Спарты. Афиняне собрались, чтобы обсудить ответ на вызов Спарты. Сторонники немедленной войны и мирного соглашения обратились к собранию. Но Перикл, сын Ксантиппа, одержал победу. Перикл (справедливо полагая, что в случае войны спартанцы вторгнутся на афинскую территорию по суше) рекомендовал готовиться к войне на море и укреплять оборону городов, но не предпринимать никаких военных действий, пока спартанцы не атакуют.
Фукидид, первый греческий историк, писавший о событиях своего времени по современным источникам, передал нам речь Перикла. Фукидид заключает эпизод такими словами:

«Такова была речь Перикла. Афиняне же, убедившись, что его совет — наилучший, приняли соответствующее постановление. Они дали ответ лакедемонянам [спартанцам] согласно предложению Перикла, как по каждому отдельному пункту, так и в целом, заявив, что отказываются что-либо делать по приказу, но готовы согласно договору улаживать споры третейским судом под условием полного равенства. С этим ответом послы возвратились домой, и лакедемоняне других посольств больше не посылали» (Фукидид. История 1, 145).

Союзные Спарте Фивы вскоре напали на подчиненные Афинам территории, и началась Вторая (Великая) пелопонесская война. Считается, что она длилась только десять лет до Никейского мира (421 г. до н. э.). Но, включая ее последствия, можно утверждать, что война не прекращалась до того, как Спарта с союзниками покорили Афины в 404 г. Помните комедию Писистрата? В основе ее сюжета решение афинских женщин отказывать мужьям делить с ними ложе, чтобы прекратить затянувшуюся войну со Спартой. Великий Аристофан поставил свою комедию в 411 г. до н. э.
Западные историки демократии обычно начинают с особенностей политики этих самых воинственных греческих городов-государств в период с 500 до 300 гг. до н. э. Каждый город-государство имел собственную, отличную от других историю и свои институты. Однако обобщенно можно сказать, что власть в этих городах-государствах принадлежала трем элементам: центральному исполнительному органу, совету олигархов и общему собранию граждан. Во времена Перикла Афины уже давно отстранили царей от центральной исполнительной власти и передали ее краткосрочно действовавшим магистратам, которые формировались по жребию или (в редких случаях практической или военной необходимости) выборно. Богатые кланы играли ведущую роль в великих торговых городских советах, но все граждане имели право голоса на общих собраниях. Как и на собрании, когда Перикл произнес свою речь, такие собрания решали наиважнейшие для афинского государства вопросы.
Но прежде чем мы поспешим назвать греческие города-государства первоначальными демократиями, задумаемся над одним важнейшим фактом: почти половину населения Афин составляли рабы, которые не имели никаких гражданских прав. Граждане владели рабами, как движимым имуществом, и были посредниками при всех контактах рабов с афинским государством. Гражданами не были и постоянно проживавшие в Афинах иностранцы, жены и дети граждан. Гражданскими правами обладали только свободные совершеннолетние мужчины. Рабы, однако, играли важную роль в афинской политии; их труд освобождал граждан-рабовладельцев для участия в публичной политике. И даже если афиняне иногда называли свою политик) demokratia (правление народа), то наличие множества рабов является основой для сомнения в оправданности изучающим демократию в XXI веке считать греческие города-государства V-IV вв. до н. э. предметом своего исследования.
Две черты этих режимов позволяют отнести их к предкам современных демократий. Во-первых, они создали такую модель гражданства, которая не имела известных предшественников. Конечно, представители древних родов и богатые люди имели политические преимущества в греческих городах-государствах. Однако по крайней мере на независимом собрании каждый гражданин — патриций или парвеню (выскочка), богатый или не богатый — имел голос и примерно равные отношения с государством. Второе — эти режимы обычно проводили широкую ротацию гражданской ответственности. В Афинах даже магистраты состояли из назначенных по жребию на один год, а не из избранных или получивших должность по наследству. Так что у граждан были равные права и обязанности.
Однако еще сильнее аргументы против того, чтобы называть эти режимы полноценными демократиями. Характеризовались ли в этих городах-государствах отношения между государством и гражданами как широкими, равноправными, защищенными и взаимо-обязывающими процедурами обсуждения? Если мы остановим наше внимание на свободных, совершеннолетних мужчинах, которые считались гражданами, то ответ будет, возможно, положительным; именно поэтому многие историки считают, что греки изобрели демократию. Но если мы будем принимать во внимание все население, находящееся в юрисдикции государства — женщин, детей, рабов, многочисленных иностранцев, — ответ будет решительно отрицательным. Более того, неравенство вообще пронизывало политическую систему городов-государств. В Афинах огромная масса населения была исключена из сферы защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения. По этим стандартам и в республиканском Риме не было демократии.
Какие же режимы были устроены демократично, как и почему? Прежде чем в следующих главах мы перейдем к разъяснению демократизации и дедемократизации, в настоящей главе мы сделаем обзор того, где и когда установились демократические режимы. Здесь же мы продемонстрируем некоторые схемы изменений и вариативности демократических форм, которые позже будут разъяснены. Аргументы складываются в пользу того, что Западная Европа и Северная Америка в конце XVIII века стали главной ареной установления демократий в национальном масштабе. На этом материале можно прояснить, как на протяжении веков демократия возникала, разрушалась и меняла свой характер.
В период с 300 г. до н. э. до XIX в. н.э. несколько европейских режимов переняли варианты греческой модели: привилегированные меньшинства относительно равноправных граждан занимали высшее положение в государствах за счет не имевшего таких же прав большинства. Во времена республиканского правления (то есть когда власть не была в руках тирана) такие торговые города-государства, как Венеция, Флоренция и Милан, жили трудом подчиненных, бесправных классов. После того как превратности флорентийской политики приостановили в 1512 г. его карьеру государственного служащего и дипломата, Никколо Макиавелли начал свой труд о политике, который и по сей день остается обязательным чтением. Его Discourses посвящены якобы конституциям классического Рима, но на самом деле подробно анализируют современную ему итальянскую политику.
Обращаясь к традиции, основы которой заложил афинянин Аристотель, Макиавелли соглашался со многими авторами, уже установившими три основных типа правления: монархию, аристократию и демократию. Эти же авторы считали, что монархия превращается в тиранию, аристократия в олигархию, а демократия — в «распутство» (licentiousness) (Machiavelli 1940:111-112). Впрочем, по Макиавелли, в лучших конституциях сбалансированы три элемента — государь, аристократия и народ. Легендарный законодатель Ликург даровал именно такую конституцию долго существовавшей Спарте, в то время как столь же легендарный афинский законодатель Солон совершил ошибку, установив лишь народное правительство.
Тем не менее соответственно своей интерпретации греческого и римского режимов Макиавелли постепенно находит аргументы в пользу выбора между всего лишь двумя моделями: принципатом, где правитель управляет при поддержке аристократии и добивается расположения населения, предоставляя хорошую работу (идеализированное представление Флоренции при более милостивом Медичи), и республикой, где в действительности правит аристократия, назначая исполнительные органы и осуществляя правосудие в отношении простого народа (идеализированное изображение республиканской Флоренции, которой он долго служил до своей ссылки).
Что же описывал Макиавелли? В итальянских городах-государствах не было рабов, но в других отношениях они поразительно напоминали греческие города-государства. Хотя крупные города обычно имели собственные собрания совершеннолетних мужчин-собственников, они редко согласовывали с ними свои действия, кроме как в случае крайней необходимости. Небольшой процент всех совершеннолетних мужчин были полноправными гражданами—членами правящих советов, и еще меньше могли получить главные должности. Все города-государства имели подчиненные территории, откуда в государство поступали доходы, но которым не предоставлялись никакие политические права. Фактически женщины, дети и слуги также не имели политического положения в обществе. Но будь то принципат или республики, там не было широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения.
Никаких демократических режимов в национальном масштабе до тех пор не было нигде в Европе или вообще на Земле. Европа открыла демократию в двух отношениях: создав определенные, хотя и ограниченные институты гражданства в греческих и итальянских городах-государствах, а затем ведя борьбу за широкие, равноправные, защищенные и взаимообязывающие процедуры обсуждения по поводу политических назначений и определений политического курса. Но только в XVIII веке был сделан решительный шаг в этом направлении, только в XIX веке установились частичные демократии в Западной Европе и ее колониях, и только в XX веке началось сколько-нибудь значимое предоставление прав граждан женщинам в Европе.
Многие читатели посчитают нашу позицию евроцентричной, модернисткой или даже чем-нибудь худшим. Хорошо, что же тогда можно сказать о простых демократиях скотоводов, охотников-собирателей, живущих своим трудом крестьян, рыбаков и отрядов воинов вне Западной Европы? Оставив в стороне подчиненное положение женщин в политической жизни почти всех этих общин, позвольте мне сразу же заявить: некоторые элементы демократии повсеместно присутствовали в мире в малых масштабах до XVIII века. Отдельно взятые, некоторые формы широкого участия, некоторого равенства, согласования и, реже, защищенности присутствовали в местных и региональных политиках. Еще за тысячу лет до того, как проблески демократии появились в Европе, на всех обитаемых континентах время от времени собирались советы глав родов для принятия важных коллективных решений. Если, подразумевая демократию, мы ищем всего лишь согласованное принятие коллективных решений, то корни демократии уходят далеко во тьму веков.
Здесь я снова формулирую вопрос, который должна разрешить настоящая книга: при каких обстоятельствах и каким образом отношения государства и его подданных становятся более или менее широкими, равноправными, защищенными и взаимообязывающими процедурами обсуждения? Как происходит демократизация и дедемократизация в национальном масштабе? Как они влияют на качество политической жизни? Для решения этих вопросов мы можем почерпнуть материал в истории западных стран и их колоний XIX века, опыт которых распространился по всему миру лишь в XX и XXI вв. Демократия — это явление современности.
Предшественники демократии
В европейском опыте до XIX века в основном четыре устройства обнаруживали элементы широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения: 1) купеческие олигархические союзы, 2) крестьянские общины, 3) религиозные секты и 4) революционные движения. Итальянские города-государства представляли собой ранние варианты тех урбанистических образований, которые процветали до XVIII века. Хотя голландские бюргеры (как и лица, занимавшие такое же положение в итальянских городах-государствах) наживались на труде горожан, не имеющих право участвовать в выборах, на труде крестьян и ремесленников на зависимых территориях, они обычно создавали объединения граждан, которые обеспечивали ротацию должностных лиц, укомплектовывали ночные дозоры, управляли гильдиями и на общих собраниях обсуждали городскую политику и принимали решения. По всей торговой Европе городские олигархи были вовлечены в деятельность, напоминавшую демократию (Blockmans and Tilly 1994, te Brake 1998, Mauro 1990). Но при этом они оставались олигархами. Кроме того, фактически они никогда не поднимались до уровня национального правительства, осуществляя свою деятельность лишь в масштабе городов-государств (Prak 1999).
Некоторые европейские крестьянские общины были тем, что любители оксюморонов называют плебейскими олигархиями. Они практиковали ротацию выборных должностей через выборы или по жребию, у них были хорошо защищены права участия, они собирались на общие собрания, выносившие обязательные решения и устанавливавшие юридические процедуры по рассмотрению ущербов, причиняемых отдельным лицам или общине (Barber 1974, Blickle 1997, Cerutti, Descimon and Prak 1995, Luebke 1997, Wells 1995). Но почти повсеместно такого рода гражданами могли быть или совершеннолетние мужчины, или владевшие собственностью совершеннолетние мужчины главной общины. Крестьянские общины часто контролировали подчиненные территории, где население не имело никаких прав гражданства.
Подобного рода устройство характерно для горной части Швейцарии. В книге, которую автор осмелился назвать «Ранняя демократия современного типа в Гришоне», Рэндольф Хед так описывает практику швейцарского кантона, который называют по-разному: Граубюнден (французское название этого кантона Гришон, итальянское Гриджоне) или Ретический Фристейт (Rhaetian Freestate):
«Каждая жизнеспособная политическая организация должна принимать законные решения — то есть решения, поддержанные большинством ее членов, — и должна распределять доходы и обязанности предсказуемым путем. В деревенских и политических общинах в Ретическом Фристейте утвердилось особое (хотя, конечно, не уникальное) отношение к этим задачам: законными были те решения, которые принимались большинством собравшихся на собрании совершеннолетних мужчин, и политические товары распределялись пропорционально среди членов или делением, если возможно, или ротацией доступа к ним среди имеющих право быть избранными. Эти два принципа отражали и социальную практику, и концептуальные установки деревенских общин позднего средневековья. На практике деревня представляла из себя группу землепашцев, каждый из которых обрабатывал свою собственную землю при коллективном управлении. Это отражает также тот факт, что материальные льготы от коммуны распределялись среди ее членов, а не оставались в общем владении. Однако концептуально деревенская община была объединением равноправных членов. Это равенство отражалось в обязанности всех членов участвовать не только в собраниях, но и в исполнении общественных обязанностей» (Head 1995:74).
В этих деревнях мужчины, имевшие ферму (а иногда их вдовы), считались гражданами. Наемные рабочие, слуги и дети гражданами не считались. Многие варианты таких структур в крестьянской Европе были далеки от широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения.
Некоторые религиозные секты, в особенности пиетистских и примитивно-христианских традиций, практиковали в своих конгрегациях своего рода демократию. Была ли у них общая собственность или нет, но члены конгрегации обращались друг с другом как равные, проводили ротацию ответственных постов в приходе, подчинялись общинной дисциплине и собирали общие собрания для принятия коллективных решений (MacCulloch 2003). В северных странах религиозные конгрегации использовали объединения, которые действовали более или менее демократично и стали ядром реформистских движений задолго до того, как простые люди в остальной Европе получили право на объединение; поддерживаемые церковью объединения стали в дальнейшем образцом для светских организаций (Lundqvist 1977, Ohngren 1974, Seip 1974, 1981, Stenius 1987, Wahlin 1986). Представляется вероятным, что распространение таких реформистских объединений в XVIII веке в Норвегии, Дании, Швеции и Финляндии послужило основанием для раннего развития социальных движений и демократических институтов на севере Европы.
Задолго до XVIII века европейские революционные мобилизации (в особенности те, что были окрашены в тона традиций пиетизма и примитивного христианства) иногда провозглашали борьбу за общественное согласие и радикальный эгалитаризм. В Англии, хотя ни католики, ни англикане не грелись там у демократических костров, протестанты-диссиденты разных направлений, включая квакеров и конегационалистов, ВЫДВИГали эгалитарные программы. Некоторые призывали перейти к прямому правлению через парламент, избранный на основе всеобщего избирательного права для мужчин. Квакеры пошли еще дальше, установив в своих конгрегациях некоторое равенство мужчин и женщин.
Внутри революционной армии нового образца Оливера Кромвеля радикалы установили свои органы власти через избранных представителей, красноречиво называвшихся «агитаторами». Во время великих дебатов в Патни на «общем совете» армии (октябрь-ноябрь 1647 г.) зять Кромвеля Генри Айртон выступил за авторитарное руководство перед лицом опасности. Полковник Томас Рейнборо ответил на вызов Айртона удивительно демократично, хотя все еще «по-мужски».

«Я полагаю, — сказал он, — что и самый последний бедняк, живущий в Англии, должен иметь возможность прожить такую же жизнь, как и самый могущественный человек. Так что, сэр, я думаю, ясно, что каждый человек, которому надо жить под правительством, должен сначала, по своему собственному согласию, поставить себя под это правительство; и я думаю, что последний бедняк в Англии вовсе не привя¬ан к тому правительству, за подчинение которому он не отдал свой голос. И я сомневаюсь, англичанин ли тот, кто в этом сомневается» (Gentles 1992:209).

В то же время левеллеры в армии и в Лондоне распространяли радикальный призыв к написанию конституции, известной так же как Народное соглашение. Соглашение включало в себя пункты, о перераспределении мест в парламенте посредством пропорциональных выборов, которые должны были проводиться через каждые два года, и о верховенстве Палаты общин (Gentles 2001:150). Левеллеры заявляли, что говорят от имени народа Англии. Но, конечно, они проиграли.
Примерно столетие спустя начали побеждать демократические революции. Американская революция (1765-1783) началась с сопротивления сбору королевских налогов и торговому контролю, навязанному Британской короной в попытке хоть как-то возместить финансовые потери от Семилетней войны (1756-1763). Но, объединяясь поначалу вокруг требования «никакого налогообложения без представительства», американские революционеры вскоре перешли к демократическим программам. Они не только создавали корреспондентские комитеты, объединяя силы сопротивления произволу британской власти по всем колониям, но они также требовали у короля и парламента прав представительства. Более того, борцы с произволом в самой Великобритании, такие как Томас Пейн и Джон Вилкис, присоединились к этому движению и начали выступать с доктринами народного суверенитета (Brewer 1980, Morgan 1988, Tilly 1995, глава 4).
В конце XVIII века появляются все более настойчивые требования широкого участия в местном и региональном парламентах Нидерландов. Имеющая большое значение книга P.P. Пальмера «Эпоха демократической революции» (1959,1964) ставит в один ряд движение в Нидерландах 1780-х гг., возглавляемое партией «патриотов», и американскую революцию — как демократические революционные движения. Нидерландские войска приняли непрямое участие в войне на стороне американской революции и потерпели жестокое поражение от превосходящего их по силам британского флота. Еще во время этой бедственной военно-морской кампании в Нидерландах разразилась своего рода война памфлетов. Сторонники принца Оранского нападали на власти Амстердама и его провинцию Голландия, в то время как противостоявшие им «патриоты» (в основном находившиеся в Нидерландах) отвечали тем же; каждая сторона обвиняла противника в том, что страна оказалась в опасном положении.
Имея в виду американский пример, патриоты призывали к (предпочтительно мирной) революции. В 1780-е гг. начинается настоящая кампания петиций: сначала с требованием признать Джона Адамса законным представителем того, что еще не определилось, но затем стало Соединенными Штатами Америки; затем с предложением средств разрешения многих политических проблем в стране. Гражданские комитеты (созданные, возможно, по образцу корреспондентских) вскоре начали формироваться по всем городам Нидерландов наряду с гражданской милицией. При чрезвычайной сегментации, раздробленности политической системы непрерывный прессинг этих организаций на местном и региональном уровнях производили желаемое действие.
В период 1784 -1787 гг. фракции патриотов сумели ввести в действие новые, менее аристократические конституции в целом ряде городов Нидерландов и даже в одной провинции Оверэйсел. Однако принц Оранский и его сторонники все еще имели два важных преимущества: финансовая поддержка со стороны Британии и военная от шурина принца — короля Фридриха Вильгельма Прусского. В 1787 г. прусское вторжение покончило с патриотическим революционным движением в Нидерландах (te Brake 1989, 1990, Schama 1977).
После того как Франция объявила войну Британии и Нидерландам в 1793 г., патриоты-франкофилы снова перешли в оппозицию. Французское вторжение в 1795 г. привело к установлению Батавской республики где в 1796 -1798 гг. у власти была избранная Национальная ассамблея пока военный переворот во Франции не вытеснил радикальных демократов. С этого времени и до конца наполеоновских войн здесь устанавливается номинально независимое королевство под властью брата Наполеона — Луи, а затем оно превращается в составную часть недемократичной Франции. Так что если американские демократы победили, то нидерландские демократы проиграли. Серьезная демократизация начинается в Нидерландах только в XIX веке.
Демократизация и дедемократизация во Франции, 1600-2006 гг.
Опыт Нидерландов 1780-1830 гг. преподает нам важный урок. Даже в недавние времена демократия была неустойчивой и обратимой формой правления. Чтобы убедиться в том, что демократия — явление новейшего времени, что она может быть обратимой и неустойчивой, исследуем историю Франции с 1600 г. Здесь я буду опираться на мои работы по политической истории Франции, чем я занимался всю жизнь (в особенности Shorter and Tilly 1974; Tilly 1964; Tilly 1986; Tilly 1993, глава 5; Tilly 2004, Глава 4). Опыт Франции решительно противоречит обычным объяснениям демократизации и дедемократизации. Он категорически опровергает представление о демократизации как о постепенном, продуманном и необратимом процессе, как о готовом наборе политических изобретений, которые народ просто применяет там и тогда, где и когда он к этому готов. Напротив, опыт Франции демонстрирует, что необходима борьба и толчок как для построения демократии, так и для отхода от нее.
Через два десятилетия после американской и нидерландской революций Французская революция (1789-1793) дала истории самые важные образцы национального демократического правительства. Жестом афинян, о котором вполне мог бы скорбеть Макиавелли, молодые французские революционеры заменили суверенного короля и его совет парламентом, который был полностью выбран гражданами. Они вернулись к централизованной исполнительной власти только после бесконечных экспериментов и серьезной борьбы (вплоть до гражданских войн), когда в 1799 г. к власти пришел Наполеон (Woloch 1970,1994). При Наполеоне же демократия увяла, а потенциал государства возрос.
Впрочем, авторитарный режим Наполеона никоим образом не остановил ни продвижения вперед к демократии, ни новых возвратов к недемократическому устройству (краткий обзор французских конституциональных режимов и выборов см. Caramani 2000:292-373 и Caramani 2004:146-148). В течение XIX века Франция не только вернулась к (более или менее конституционным) монархиям в 1815-1848 гг., но даже совершила еще одну демократическую революцию, а затем вернулась назад к авторитарному режиму (1851-1870) при Луи-Наполеоне Бонапарте. За сравнительно мирной и сравнительно демократической революцией (1870 г.) последовала борьба с коммунами (и внутри них) в Париже и других крупных городах.

Коммуны знаменуют, однако, лишь полпути от Великой Французской революции 1790-х гг. до современного режима Франции. Продолжительная Третья республика (бывшая относительно демократической, правда, не предоставившая прав женщинам) оформилась в 1870-е гг. и продержалась вплоть до нацистской оккупации в 1940 г., хотя более или менее устойчивый демократический режим утвердился лишь с завершением крупных послевоенных битв (1944-1947 гг.). Наконец, женщины получили право голоса (1945 г.) и право занимать выборные должности во Франции (но даже и в этом случае мы можем считать жестокую гражданскую войну в Алжире 1954-1962 гг. и возвращение из-за военной угрозы к власти Шарля де Голля в 1958 г. как своего рода демократическую рецессию; наконец, вспомним широкую мобилизацию против де Голля в 1968 г. — это еще один кризис демократии). Имея в виду, что мы практически не упоминали менее значительные периоды отступления демократии (в период с 1789 г. до наших дней), Франция прошла по крайней мере четыре значительных периода демократизации, но также и три периода дедемократизации.
Для большей ясности вернемся к нашим описаниям в терминах «потенциал государства/демократия». В этих терминах Франция (как видно по рис. 2-1) проделала очень сложное по траектории движение с 1600 г. по настоящее время. Но несмотря на множество изгибов, график на самом деле все упрощает для целей нашего последующего анализа. Возьмем середину XVII века. В 1600 г. Франция в самом деле была в низшей точке и демократии, и потенциала государства, так как она вышла с большими потерями из грандиозных религиозных войн XVI в. В потрепанном королевстве было весьма мало широты, равенства, защищенности и взаимосвязи. Затем при воинственных королях потенциал государства несколько восстановился, но для основной массы народа Франции не происходило никакого движения в направлении, хоть отдаленно напоминающем демократию.
Франция периода 1648-1653 гг., частично восстановившаяся после анархии при Генрихе IV и Людовике XIII, вновь попадает в ту же анархическую зону низкого потенциала государства и минимальной демократии. Гражданские войны Фронды несколько раз дробили Францию, в то время как молодой Людовик XIV со своими советниками только начал восстанавливать контроль над огромными регионами в середине 1650-х гг., и лишь с 1680-х гг. он подчиняет себе большие территории протестантской автономии в рамках самопровозглашенного католического государства.

[Чарльз Тилли]

Нам не нужно прослеживать все повороты и зигзаги политической истории Франции с 1600 г. по сегодняшний день; по этой диаграмме мы можем понять следующее:
• в первой половине XVII века режим Франции оставался полностью вне зоны демократии, при этом режим Франции то набирал потенциал государства, то терял его с головокружительной скоростью;
• потенциал государства значительно возрос только тогда, когда король со своими приближенными советниками сумел подчинить преимущественно автономных соперников или откупиться от них; однако мятежи и претензии региональных магнатов несколько раз приостанавливали рост потенциала государства и даже его сокращали;

• во второй половине того же столетия объединение страны в период правления Людовика XPV увеличило потенциал государства за счет еще большего отступления от всего того, что хоть как-то могло напоминать демократию; региональные правители и анклавы теряли независимость в массовом порядке;
• направление развития существенно не менялось до революции 1789 г., когда во Франции начинается необычный эксперимент с демократическими формами;
• однако вскоре усилия революционеров по борьбе с внутренними и внешними врагами привели к тому, что потенциал государства вновь укрепляется за счет демократии;
• с конца наполеоновских войн (1814 г.) до конца Второй мировой войны страна постоянно меняет курс, переживая то всплески демократизации, то дедемократизацию; причем на каждом этапе потенциал государства возрастает;
• в послевоенный период Франция создала демократическое государство с высоким потенциалом, которое (во всяком случае до сих пор), кажется, существенно не изменило направление развития.
Что же мы видим перед собой? Демократическое государство с высоким потенциалом? В сравнении с Ямайкой и Казахстаном французское государство осуществляет существенно больший контроль над населением, ресурсами и деятельностью на своей территории. Несмотря на непрерывную борьбу за свои права и обязанности или, скорее, благодаря ей французские граждане имеют довольно широкие и равные права в отношениях с государством. Они пользуются широкими гражданскими правами. Через выборы, опросы, прессу, социальные движения и через прямой контакт с официальными лицами они участвуют во взаимнообязательных процедурах обсуждения по вопросам публичной политики. Хотя французские граждане часто жалуются на незащищенность, в целом они защищены от государственного произвола гораздо лучше, чем граждане Ямайки и (в особенности) Казахстана. Однако эти институты появились лишь после двух столетий борьбы за изменение французской публичной политики.
Список 2-1 позволяет нам взглянуть на те же перемены по-другому. Я посчитал «революционной ситуацией» все моменты французской истории с 1648 г. до настоящего времени, когда какая-нибудь вооруженная группа, при поддержке достаточно большого числа граждан, устанавливала контроль над значительной территорией и/или имела в своих руках значительные сегменты государственного аппарата в течение месяца или больше. {Результат таких революционных действий в этой перспективе выражается в реальном переходе власти от одного правящего субъекта к новому правящему блоку.) Хронология добавляет недостающее к предложенному мной выше описанию французской истории: то и дело возникавшие восстания, доходившие до создания революционных ситуаций, стали реакцией на исключительно успешное укрепление потенциала государства Людовиком XTV во второй половине XVII в.
Список 2-1. Революционные ситуации во французской метрополии, 1648-2006 гг.
1648-1653 Фронда
1655-1657 Восстание Тарданицада Tardanizat rebellion (Гиень)
1658 Война Саботье (Солонь)
1661-1662 Восстание Беножа (Гиень)
1662 Войны бедняков (Булонь)
1663 Восстание Одижо (Гасконь)
1663-1672 Партизанская война «ангелочков» (Руссильон)
1675 Восстания Гербовой бумаги и Красных колпаков (Бретань)
1702-1706 Движение камизаров в Севеннах и Лангедоке
1768-1769 Корсиканское восстание
1789-1799 Многочисленные французские революции и контрреволюции
1815 Сто дней
1830 Июльская революция
1848 Французская революция
1852 Государственный переворот Луи Наполеона
1870 Падение Франции, немецкая оккупация, республиканские ре¬волюции
1870-1871 Многочисленные коммуны
1944-1945 Сопротивление и освобождение
В значительной степени усилия короля в это время были посвящены установлению новых налогов для содержания центрального административного аппарата и, в особенности, для ведения войны. Большие восстания обычно начинались с разрозненных проявлений недовольства новыми налогообложениями, но затем они превращались в мощную, консолидированную оппозицию под руководством представителей местной власти и региональных властей. Жестокие восстания камизаров 1702-1706 гг. были исключением: они были спровоцированы попыткой Людовика XTV уничтожить протестантские районы и их автономию. Но во всех случаях король и его все более могучие вооруженные силы способствовали укреплению потенциала государства, подавляя сопротивление, оказываемое центральной власти. К началу XVIII в. французское королевство становится сильнейшим в Европе.
Тем не менее революционные ситуации продолжают складываться и в XVIII в., а в XIX в. — еще чаще и быстрее. Так что до конца Второй мировой войны страна периодически переживает значительную фрагментацию государственного контроля над населением, ресурсами и территорией. Если же мы включим факты возникновения революционных ситуаций еще и во французских колониях, то Алжирская и Вьетнамская войны значительно увеличат период угрозы революционных разрушений. Таким образом, хронология даже в большей степени, чем приведенная диаграмма, демонстрирует, что демократизация во Франции была результатом революционной борьбы.
Так о чем же свидетельствует бурная история Франции с 1600 г. до наших дней? Три основные черты демократизации и дедемократизации во Франции требуют анализа. Первое — до 1789 г. режим даже не приближался к территории демократии. Но с этого момента он то и дело приводил к созданию относительно демократических форм правления; чем же обусловлен этот кардинальный поворот? Второе — несмотря на то, что изменение режима начиналось революционным путем, много раз происходило обращение вспять, причем каждый раз довольно быстро. Чем объяснить, что дедемократизация происходила быстрее, чем демократизация? Третье — политические потрясения, такие как масштабная революция 1848 г. и трагические потери франко-прусской войны, непропорционально сильно ускорили демократи¬зацию во Франции. Как связана демократизация с революциями и другими потрясениями?
Первый вопрос направляет наше внимание на то, как изменялось взаимодействие режима с гражданами до 1789 г. Как мы в деталях увидим позднее, степень укрепления потенциала государства сильно варьировалась от режима к режиму, соответственно степени вовлечения граждан для согласования относительно тех управляемых государством ресурсов, которые уже контролировались гражданами. В предельном случае власть в тех государствах, где есть богатые природные ресурсы, вовсе не нуждается в согласованиях с гражданами, если государство держит в своих руках добычу нефти, золота, алмазов или других ценных полезных ископаемых.
В противоположном случае в чисто аграрных экономических системах увеличение потенциала государства происходит только через прямые поставки сельскохозяйственных продуктов или их денежного выражения — государству. При этом предполагается, что государство участвует в сделках с землевладельцами и создает институты, непосредственно осуществляющие эти поставки. Между двумя крайними состояниями мы видим государства, в основе которых лежит высо коммерциализированная экономика — Нидерланды представляют собой прекрасный пример, — где государство не может просто отчуждать продукты производства, но и не нуждается в том, чтобы вступать в сделки с крестьянами или землевладельцами. При таком укладе экономики для ее функционирования достаточно разумного консенсуса, достижимого путем заключения сделок и транзакций с торговцами (Adams 2005, Tilly 1992). Вот почему для европейских систем полудемократического правления были так важны купеческие олигархии.
Широкие переговоры с целью заключения сделок создавали условия для демократизации в двух важнейших отношениях: власть в этих условиях становилась зависимой от одобрения большого числа своих граждан, а также утверждались права и обязательства, достигавшие даже уровня взаимозависимости. В то же время такое развитие делает возможным и дедемократизацию: условия, одобряемые одной группой граждан, регулярно ущемляют интересы элит, которые до того получали содержание от тех же самых граждан и жили за счет их ресурсов. Землевладельцы часто проигрывают, когда выигрывает государство. Понимание этого формирует у нас представление о том, что условия для вступления режима в демократическую борьбу складываются при значительном изменении уровня переговоров по поводу ресурсов, которые обеспечивают деятельность государства, между гражданами и государством, — и это действует не только во Франции, но и во всем мире.
Второй вопрос — почему дедемократизация происходит обычно быстрее, чем демократизация, — открывает нам совершенно новую перспективу. Как показано на рис. 2-1, Франция исключительно быстро продвинулась на территорию демократии после 1789 г., в течение 1848 г. и в конце Второй мировой войны. В указанные периоды борьба между властями и подданными уже шла в течение некоторого времени: целый ряд споров о доходах, правах и автономии полупредставительных институтов шел до 1789 г.; продолжительная борьба короны с ее противниками проходила в 1830-е и 1840-е гг.; сопротивление немецкой оккупации и марионеточному государству Виши в последние годы Второй мировой войны.
Но в каждом случае дедемократизация происходила гораздо быстрее, чем предшествующая (или последующая) демократизация. Также во всех этих случаях ускорению демократизации предшествовала широкая мобилизация народа. В случаях обратного развития глубокий раскол в правящей коалиции предшествовал решительным действиям отколовшихся сегментов (прежней коалиции) по удержанию или возвращению своей власти. Короче, быстрая дедемократизация была результатом не разочарования народа в демократии, но в основном — предательства элиты.

Анализируя отступления демократии в XX веке, Нэнси Бермео приводит следующее, правда, узкое наблюдение:

«Хотя пассивность граждан облегчает демонтаж демократии, нельзя отрицать, что изученные нами здесь демократии были уничтожены собственной политической элитой. При этом действия элит могут идти по разным траекториям. В одном крайнем случае политики (а иногда монархи) намеренно выбирают диктатуру. Они или становятся диктаторами сами или сознательно ставят фигуру с антидемократическими убеждениями во главе правительства. В другом крайнем случае политические элиты допускают диктатуру по своей неспособности удержать власть: они делают одну за другой ошибки, так что складывается коалиция и совершается переворот. Причем эти ошибки удивительно схожи, несмотря на то, что мы рассматривали самые разные случаи: они всегда приводят к созданию коалиции для переворота с участием военной элиты» (Вегтео 2003:237).

За исключением Испании, Латинской Америки и Балкан «коалиция для переворота с участием военной элиты» до XX века не играла такой большой роли, как в период 1900-1980-х гг. В отличие от простых авторитарных правителей, «диктаторы» начали добиваться своих целей только в XX веке. Тем не менее Бермео обобщает: начиная с XIX века представители власти, которые видели угрозу в демократизации, с большей готовностью и решимостью, чем простые люди, выходили из полудемократических и демократических договоров.
Здесь встает третий вопрос: связь ускоренной демократизации с революцией и другими потрясениями. Позднее мы увидим, что не только революция, но также и конфронтация внутри страны, военное завоевание и колонизация, безусловно, хоть и не насаждают демократию автоматически, но все же способствуют ей там, где ее элементы уже пришли в движение. Для целей дальнейшего анализа возьмем на вооружение гипотезу, что подобные потрясения производят указанное действие в силу того, что они подрывают самовоспроизведение системы контроля над государством и потому ослабляют элиту, которая несет самые большие потери при демократизации. Эти потрясения распахивают двери комнат, где простые люди могут договариваться с вновь возникающими системами правления. В целом простой народ несколько выигрывает от демократизации и сильно проигрывает от дедемократизации. Народ Франции несколько раз был вынужден заучивать этот урок.

Волны демократизации
В таких исторических точках, как Французская революция 1848 г., демократизация и дедемократизация сменяют друг друга.
В середине XIX века Бельгия, Венгрия, Германия, Богемия, Австрия, Италия и Швейцария — все пережили революционные попытки установить демократию, но большинство из них быстро обратились вспять. Соседние и связанные режимы воздействовали друг на друга. Вот что говорит Джон Маркофф, из книги которого «Волны демократизации» я и позаимствовал название этого праграфа:

«Во время демократической волны меняется организация правительства — иногда путем мирных реформ, иногда свержением — таким образом, что оно становится более демократическим. Во время такой демократической волны много говорят о преимуществах демократии, социальные движения требуют больше демократии, а люди, занимающие ответственные посты, объявляют о своей приверженности демократии. Во время антидемократических волн организация правительства меняется в таком направлении, которое считается недемократическим, социальные движения заявляют о своем намерении покончить с демократией, и лица в правительстве торжественно провозглашают свою враждебность демократии» (Markoff 1996b:l-2).

Как мы можем конкретно определить наличие таких волн? Большинство исследователей многочисленных примеров демократизации и дедемократизации, в независимости от того, принимают ли они конституциональное, реальное, процедурное или ориентированное на процесс определение демократии, упрощают свою работу, вводя механизм прямого действия. Они устанавливают своего рода порог, по одну сторону которого находится недемократия, а по другую — демократия, и задаются вопросом, когда, как, при каких условиях и почему режимы пересекают этот порог в том или ином направлении. Они принимают процедурный стандарт. (Даже использующий ориентированный на процесс подход Маркофф выделяет наличие/отсутствие разного рода избирательных прав как свой главный механизм классификации режимов.) Хотя время от времени я буду прямо называть режим демократическим или недемократическим, вообще я не прибегаю к такому механизму в этой книге, поскольку он мало проясняет наши проблемы.
Почему я этого не делаю? Во-первых, мы не пытаемся выявить «да-нет переключатели» от недемократического состояния к демократическому. Мы стремимся объяснить уровни развития демократии и переходы от одного к другому. Во-вторых, чтобы выполнить эту задачу, мы должны рассмотреть широкое разнообразие процессов: от тех, которые бы могли привести Казахстан к более демократическому режиму, до тех, которые могут вызвать откат теперь уже долгой демократизации Франции. Для наших целей полезнее выделить важные периоды и территории, когда и где происходили значительные продвижения по оси демократия-недемократия, и ответить на вопрос, что же происходило там и тогда.
Преследуя несколько иные цели, Тату Ванханен снабдил нас первым приблизительным анализом этой проблемы. Для большого числа стран, Тату Ванханен устанавливает «индекс демократизации» по десятилетиям с 1850 г. по 1979 г. Этот индекс состоит из а) доли голосов, полученных на национальных выборах всеми (а не только крупными) партиями, б) пропорции участия населения в выборах. Так, в 1901-1909 гг., когда небольшие партии Австралии завоевали 61,8% голосов, при том, что голосовало 18,9% населения, индекс демократизации Австралии был 61,8% х 18,9% = 11,7.
Принимая показатели Ванханена, я вновь рассмотрел процедурные критерии голосования и понял, что этот показатель ничего нам не говорит об изменениях уровня защищенности населения, но лишь о широте голосования и равноправии избирателей. При этом взаимной зависимости избирателей и государства он касается лишь косвенно. Также не принимаются во внимание низшие уровни демократизации, а именно те, которые предшествуют полномасштабным национальным выборным системам, на которых сосредоточено внимание Ванханена. Такой подход представляется нам грубым, как завязанная узлом веревка на коробке с хрупким прибором. Тем не менее приложение этого показателя на период времени в несколько десятилетий по крайней мере показывает, где и когда происходили значительные усиления состязательной выборной активности.
Список 2-2: Страны относительно быстрой демократизации, 1850-1979 гг.
1850-1899 г.г.
Азиатско-Тихоокеанский регион: ни одной
Европа: Австрия, Бельгия, Дания, Франция, Греция, Италия, Нидерланды, Норвегия, Португалия, Испания, Швеция, Швейцария, Соединенное Королевство
Северная и Южная Америки: Аргентина, Боливия, Чили, Доминиканская Республика, Эквадор, Уругвай Африка: ни одной
1900-1949 г.г.
Азиатско-Тихоокеанский регион: Австралия, Япония, Новая Зеландия
Европа: Австрия, Дания, Финляндия, Франция, Германия, Греция, Венгрия, Италия, Нидерланды, Норвегия, Португалия, Румыния, Испания, Швеция, Швейцария, Соединенное Королевство, Россия
Северная и Южная Америки: Аргентина, Боливия, Бразилия, Канада, Чили, Колумбия, Коста-Рика, Куба, Доминиканская Республика, Эквадор, Гондурас, Мексика, Панама, Перу, Соединенные Штаты, Уругвай Африка: Египет
1950-1979 г.г.
Азиатско-Тихоокеанский регион: Индия, Израиль, Южная Корея, Ливан, Таиланд, Турция Европа: Греция, Португалия, Испания
Северная и Южная Америки: Колумбия, Коста-Рика, Доминиканская Республика, Эль-Сальвадор, Гватемала, Никарагуа, Парагвай, Перу, Венесуэла
Африка: Египет, Марокко, Замбия (Источник: Vanhanen 1997: 251-271)
Я разделил данные Ванханена на три части: 1850-1899 гг. 1900-1949 гг. и 1950-1979 гг. В период с 1850 по 1899 гг. Соединенные Штаты отсутствуют в списке; к этому времени они уже прошли большие периоды демократизации (согласно индексу демократизации) до 1850 г. Отсутствует также Канада, которая оставалась британской колонией до 1867 г., затем новый режим получил статус доминиона и имел сравнительно демократические институты, которые очень мало менялись до конца XIX века. Напротив, в этот же период почти вся Африка оставалась в колониальном правлении, а Азиатско-Тихоокеанский регион был наполовину колониями, а наполовину режимами с малыми (или никакими) признаками демократизации. Короче говоря, если мы хотим найти процессы демократизации во второй половине XIX века, нам следует устремить взгляд на Западную Европу и Латинскую Америку.
За полвека, в период с 1900 г. по 1949 г., с распространением всеобщего избирательного права, в особенности — на женщин, в наш список возвращаются старые демократии, включая Соединенные Штаты и Канаду. Однако рост индекса Ванханена показывает, что и в Европе ширятся и ускоряются эксперименты с демократией — со многими и многими примерами откатов назад — после разрушительной Первой мировой войны. В это время на карте демократизации продолжают доминировать Европа и Америка. Но мы видим, что в Европе демократия распространяется на восток и на юг, а в Латинской Америке она захватывает все новые страны. Мы даже видим проблески демократизации в Японии и Египте.
В течение трех десятилетий после 1949 г. было меньше процессов реальной демократизации, чем за предшествующие полстолетия. Тем не менее значительно расширяется география демократизации и меняется ее характер. Продолжают возникать и рушиться военные режимы в Латинской Америке; все быстрее латиноамериканские страны переходят к сравнительно демократическому гражданскому правлению. Так же и в Европе: Греция, Португалия и Испания стали странами, где снова началась демократизация и военные власти подчинились гражданским. Хотя в этот период по-прежнему чаще демократизируются латиноамериканские режимы, мы видим проблески демократизации и в Азии, и в Африке. С концом европейского и японского колониализма открываются новые возможности развития демократии за пределами Америки и Европы (где она уже давно утвердилась).
С 1850 г. демократизация проходит отчетливыми волнами, первая волна захватила Западную Европу, затем наступает волна 1900-1949 гг. Потом Латинская Америка вступает в третью волну демократизации, и Азия и Африка начинают двигаться к демократии. Поскольку данные Ванханена ограничены 1979 годом, приводимая им хронология не отразила, насколько быстро в дальнейшем шла демократизация на постколониальных территориях (Bratton and van de Walle 1997, Diamond 1999, Geddes 1999, Lafargue 1996, Markoff 2005, Przeworski, Alvarez, Cheibub and Limongi 2000, Whitehead 2002). Список стран, перешедших от авторитарного правления в «зону свободы» с 1979 г., представляет «Фридом Хаус»:
Азиатско-Тихоокеанский регион: Монголия, Филиппины, Южная Корея, Тайвань, Таиланд
Европа: Болгария, Хорватия, Чешская Республика, Эстония, Венгрия, Латвия, Литва, Польша, Румыния, Сербия-Черногория, Словакия, Словения
Северная и Южная Америки: Аргентина, Бразилия, Чили, Эль- Сальва¬дор, Гайана, Мексика, Панама, Перу, Уругвай
Африка: Бенин, Кабо-Верде, Гана, Мали, Сенегал, Южная Африка (Karatnyky and Ackerman 2005).
Этот список напоминает нам о грандиозном рывке к демократизации в Европе, где в 1989 г. пали социалистические государственные режимы; об этих переменах я скажу чуть ниже. Перечень «Фридом Хауса» привлекает также внимание к продолжающейся демократизации (теперь выглядящей более определенно) в Латинской Америке. Но главное, Африка и Азия после 1979 г. становятся зонами значительной демократизации.
По хронологии мы можем сделать выводы и о более важных событиях. Уроки новейших процессов демократизации аналогичны тем, что мы почерпнули из опыта Франции, режима, который долгое время раскачивался между демократией и недемократией. Целые группы режимов после долгих периодов невозможности демократических преобразований вступают в эпоху таких процессов, при которых были возможны как продвижение вперед, так и регрессия, как демократизация, так и дедемокра-тизация. Возьмем период истории Европы с 1900 г. по 1949 г., в течение которого семнадцать режимов по крайней мере один раз подверглись ускоренной демократизации. Из этих семнадцати режимов двенадцать — Австрия, Финляндия, Франция, Германия, Греция, Венгрия, Италия, Португалия, Румыния, Испания, Россия и (если принять во внимание нацистскую оккупацию) Нидерланды — пережили затем, тоже хотя бы единожды, еще более стремительную дедемократизацию.
Теперь в отличие от XVIII века множество европейских режимов проходят этапы демократизации и дедемократизации, чего не было раньше. После того как они объявили о своей независимости от Испании в первые десятилетия XIX века и латиноамериканские режимы получили возможность развиваться в обоих направлениях. История «нажала этот же рычаг», когда началась деколонизация Азии и Африки после Второй мировой войны. Филиппины, Таиланд и Сенегал, например, выглядят новыми демократизаторами, которые вполне могут перейти и к дедемократизации именно потому, что властные элиты видят угрозу в дальнейшем продвижении в сторону демократии. Конечно, нам надо подробнее проанализировать время, место и способ действия этих исторических рычагов.
Еще одно наблюдение сопоставимо с тем, что нам известно из опыта Франции: как только режим входит в зону, где возможно движение как к демократии, так и обратно, оказывается, что движение назад — от демократии происходит быстрее и с меньшим участием населения, при большем влиянии элиты, чем движение вперед, к демократии. Так, согласно исследованиям «Фридом Хауса», при переходе к демократическим режимам в новейшее время ненасильственное, устойчивое движение при массовой мобилизации населения в борьбе с авторитарными режимами значительно продвигает соответствующий режим к демократии. Напротив, усилия «сверху-вниз» оказывались гораздо менее значимыми в реформировании этих режимов (Karatnycky and Ackerman 2005). Возьмем Бирму, Китай, Непал и Таиланд, где при всех попытках изменить государственную власть начинались массовые репрессии и демобилизация (Schock 2005, главы 4 и 5). Народные мобилизации часто терпят поражение. В наше время тем не менее простые граждане все более включаются в борьбу за демократию, в демократизацию.
Демократизация постсоциалистических стран
Самые драматичные примеры народной мобилизации против авторитарного правления можно увидеть там, где появлялись демократические режимы — на обломках советского и югославского социалистических государств. Взглянем, например, на Украину в 2004 г. Вот как описывает положение на Украине в декабре 2004 г. организация, следящая за соблюдением прав человека, Human Rights Watch: «Годами, под руководством президента [Леонида] Кучмы правительство осуществляло все более строгий контроль над средствами массовой информации, многократно вторгаясь в избирательные процессы, и игнорировало растущее недовольство народа. Вот почему у народа осталось мало законных средств довести до правительства свою озабоченность. Грубые попытки правительства исказить результаты выборов в пользу премьер-министра Виктора Януковича — при том что народ высказался в пользу оппозиционного кандидата Виктора Ющенко —убедительно показали множеству украинцев, что их единственным средством быть услышанными остаются массовые уличные выступления» (Human Rights Watch 2005:441)
Агенты Кучмы отравили Ющенко диоксином. Активисты из сопредельных стран, правозащитники из всех стран Запада и массы украинцев собрались в столице Украины Киеве. Граждане вышли на улицы. Они пели, скандировали, невзирая на зимнюю погоду, и блокировали входы в правительственные учреждения. Началась оранжевая революция. Протесты на Украине последовали за такими же протестами в Сербии (2000 г.) и Грузии (2003 г.). Это была волна народных протестов против фальсификации результатов выборов на территориях бывшего СССР и в соседних регионах.
Ни один из режимов на постсоветском пространстве не мог считаться даже отдаленно демократическим в 1989 г., но с тех пор многое изменилось. Рис. 2-2 построен на основе данных «Фридом Хауса» о политических правах и гражданских свободах в постсоциалистических режимах в 2006 г. (Следует помнить, что 1 относительно политических прав и гражданских свобод — высшая возможная оценка, а 7 — низшая.) Грубо говоря, наличие политических прав означает широкие, равноправные и взаимообязывающие процедуры обсуждения, а гражданские свободы связаны больше с защищенностью этих процедур обсуждения. Таким образом, рейтинги «Фридом Хауса» дают сведения о размахе и направлении постсоциалистической демократизации после 1989 г.
Как показывают цифры, далеко не все постсоциалистические режимы отказались от недемократической политики. В нижнем левом углу диаграммы мы находим Туркменистан, Узбекистан, Азербайджан, Казахстан и Россию, а Армения и Киргизстан расположились неподалеку — в отметке 5 по политическим правам и в отметке 4 по гражданским свободам. Однако в правом верхнем углу — в самой высшей точке по обоим показателям — мы находим Чешскую Республику, Эстонию, Венгрию, Литву, Польшу, Словакию и Словению. В течение 17 лет (после 1989 г.) здесь установились, безусловно, демократические режимы.

Мы видим, что не все постсоциалистические режимы устремились к демократии (Bunce 2003, Fish 2001, 2005, Khazanov 1995, McFaul 1997, Suny 1993, Tishkov 1997). Снова основываясь на данных «Фридом Хауса», мы отразили в рис. 2-3 траекторию развития четырех постсоциалистических стран в период 1991-2006 гг. (только в 1991 г. «Фридом Хаус» начинает рассматривать Белоруссию, Хорватию, Эстонию и Россию отдельно от тех социалистических федераций, в состав которых они входили). Согласно приводимым на рисунке рейтингам, каждая из этих стран прошла сначала период уменьшения политических прав и/или «ражданских свобод. Но после окончания гражданской войны, как следует из показателей таблицы, Хорватия значительно продвинулась к демократии. Эстония сначала ограничивала политические права, но затем сделала резкий поворот, расширив гражданские свободы, а затем и политические права; даже то, что этот режим несколько дискриминирует русское меньшинство, не мешает Эстонии получить показатель 1,1 — наравне с ведущими демократическими странами Европы.

Тем временем Россия и (в особенности) Белоруссия двинулись назад, к сокращению политических прав и уменьшению граждански)! свобод. В России ельцинско-путинские войны на Северном Кавказе а государственное вмешательство с целью подавления голоса оппозиции увели страну от той ограниченной демократии, которую вводил Михаил Горбачев в 1980-е гг. Ельцин и Путин сосредоточили свои усилия на восстановлении внутреннего потенциала государства и на укреплении его международного положения. При этом они принесли в жертву гражданские свободы — или демократию. Путин воспользовался государственным контролем над богатыми запасами нефти и газа, чтобы вывести правительство из сферы действия народного согласия. В публичной политике России стали более заметными классовое и национальное неравенство. И без того потрепанные и немощные органы выражения доверия/недоверия российских граждан еще больше отрывались от публичной политики по мере того, как широкие по охвату, равноправные, защищенные и взаимообязывающие процедуры обсуждения довольно быстро сокращались (Fish 2005).
Белоруссия ушла назад еще дальше. Александр Лукашенко был избран президентом Белоруссии в 1994 г. на всенародном голосовании, когда народ выбрал его как борца с коррупцией. Но как только он прибрал к рукам основные рычаги власти, он ввел цензуру, покончил с независимыми профсоюзами, подтасовывал результаты выборов и подчинил себе законодательную власть, сведя на нет прошлые демократические завоевания Белоруссии, — пусть даже они и были небольшими. Он очень выигрывал от помощи России, которая проявлялась в особенности в низких ценах на нефть и газ (Billette and Derens 2006:13). Как и многие другие авторитарные правители современного мира, Лукашенко с успехом избегает консультаций с народом, прибегая к использованию природных богатств для поддержания потенциала государства.
Лукашенко не избежал применения репрессивных мер в своей стране «меньше чем через год после избрания президентом», пишет Kathleen Mihalisko.
«Не пробыв президентом еще и года, в апреле 1995 г. Лукашенко впервые прибегает к насилию, когда полиция, действуя по его приказу, избивает представителей Народного фронта на ступенях Верховного совета. С тех пор специальные отряды быстрого реагирования (СОБР) министерства внутренних дел Республики Беларусь часто применяют излюбленные методы Лукашенко в борьбе с критиками режима, а он использует эти отряды против мирных демонстрантов все с большей жестокостью и частотой. Через два года численность войск безопасности достигла примерно 180000 — то есть вдвое превышала численность вооруженных сил Белоруссии» (Mihalisko 1997:237; см. также Titarenko, McCarthy, McPhail and Augustyn 2001).
Применяя специализированные вооруженные силы (спецназ) для установления политического контроля, новый режим обращался к набору политических методов действий старой Восточной Европы. В 2006 г., проведя президентские выборы, Лукашенко избежал риска начала цветной революции, как в Сербии, Грузии и на Украине. Фактически глава КГБ Белоруссии одобрил применение репрессивных мер, обвинив оппозицию в том, что у нее есть «план переворота после воскресного голосования, при поддержке Соединенных Штатов и Грузии» (Myers 2006:A3). Угроза насилия принесла свои результаты, и в ночь выборов, когда правительство объявило, что Лукашенко победил с результатом в 82,6% всех голосов, количество протестующих демонстрантов составляло лишь несколько тысяч человек (Myers and Chivers 2006: Al 1). И хотя, бросая вызов холоду, постоянно сокращающееся количество демонстрантов продолжало выступления и в следующие дни, на шестой день СОБР забрал оставшиеся несколько сотен демонстрантов (Chivers 2006). Таким образом, постсоциалистические режимы, которые подверглись дедемократизации после 1991 г., балансировали между диктатурой и гражданской войной. Данные рис. 2-3 подтверждают тот вывод, который можно сделать на основании рис. 2-2. Режимы группируются «по диагонали» и имеют обычно очень схожие показатели политических прав и гражданских свобод. Когда при некотором определенном режиме политические права и гражданские свободы изменяются, то они и далее выявляют тенденцию изменяться в том же направлении — не совсем параллельно, но приблизительно синхронно. В терминах данной работы введение относительно широких, равноправных и взаимообязывающих процедур обсуждения по поводу политических назначений и определения политического курса способствует большей защищенности против произвола правительственных агентов. Расширенная защита, в свою очередь, способствует более широкому, равноправному и взаимозависимому участию граждан в политической жизни. При том что мы видим иное развитие Белоруссии, России, Эстонии и Хорватии, мы, однако, можем сказать, что демократизация начинается одновременно с расширением политических прав и гражданских свобод. Такое расширение, как мы видели, часто происходит с поразительной быстротой после мощного столкновения противоборствующих политических сил.
Что нужно разъяснить?
Мы, конечно, должны кое-что разъяснить. По крайней мере внешне история демократизации и дедемократизации может толковаться прямо противоположными способами. Например, мы можем представлять демократию как идею, которую кто-то (греки?) изобрел очень давно и начал воплощать в жизнь. Но мы можем избрать противоположную тактику: посчитать, что только в условиях промышленного капитализма могут быть реализованы равноправные, защищенные и взаимозависимые отношения государства и его граждан. Мы также можем думать, что конкурирующие модели правления, как только они проявляют себя, привлекают разные правящие классы, и некоторые из них выбирают диктатуру, а другие демократию. Назовем эти три вида толкований идеалистическим, структуралистским и инструменталистским. В современной обширной литературе о демократии без труда можно найти примеры всех3.
Ни один из трех подходов по отдельности не может дать внятное объяснение тех исторических процессов, которые мы до сих пор упоминали. В каждом случае мы остаемся без ответа на вопросы «как?» и «почему?». Как идея демократии претворялась в конкретные отношения и поступки? Как промышленный капитализм производил нажим в сторону демократизации? Как: имеющие свои отдельные интересы правители на самом деле создавали демократические институты? Почему это происходило так долго? Такие вопросы возникают в каждой точке обозреваемого нами исторического пути.
Я же заявляю: чтобы дать внятный ответ на эти вопросы, следует произвести бескомпромиссный, ориентированный на процесс анализ демократизации и дедемократизации. Идеалистические, структуралистские и инструменталистские подходы к демократии (как бы они ни были полезны) не дают адекватных ответов. Мы должны копнуть политические процессы гораздо глубже. Дальше в нашей книге мы специально остановимся на трех типах политических процессов, которые влияют на отношения между государством и гражданами: 1) межличностное доверие, 2) категориальное неравенство и 3) автономные центры власти. Мы также исследуем, как воздействуют потрясения, вроде внутренней конфронтации, революции, завоевания врагом и колонизации, на активизацию и ускорение этих процессов.
Внимательное рассмотрение воздействия этих потрясений затем прояснит, до какой степени народная борьба (а не мудрый выбор политиков) продвигает демократизацию. Но до того как начать давать ответы на поставленные вопросы, мы должны подробнее определить территорию нашего исследования. В следующей главе мы перейдем к дальнейшему рассмотрению актуальных процессов демократизации и дедемократизации. Это исследование позволит нам также рассмотреть, как и почему протекают указанные фундаментальные процессы.
3 Например, Acemoglu and Robinson 2006, Alexander 2002, Andrews and Chapman 1995, Arblaster 1987, Boix 2003, Collier and Levitsky 1997, Collier 1999, Cruz 2005, Dahl 1998, Diamond et al. 2004, Di Palma 1990, Engelstad and Osterud 2004, Geddes 1999, Gurr, Jaggers and Moore 1990, Held 1996, Hoffman 2003, Huntington 1991, Kurzman 1998, Lijphart 1999, Linz and Stepan 1996, Markoffl996, Morlino 2003, O'Donnell 1999, Ortega Ortiz 2001, Przeworski, Alvarez, Cheibub and Limongi 2000, Putnam, Leonardi and Nanetti 1993, Rueschemeyer, Stephens and Stephens 1992, Skocpol 2004, Whitehead 2002, Yashar 1997.

[Чарльз Тилли]

http://libertynews.ru/node/1213
Submitted by Chalnev on пн, 09/28/2009 - 20:00

Давайте начнем с действительно трудного случая: с Индии. Со времени обретения независимости в 1947 г. Индия занимает в нашей таблице (государственный потенциал — демократия) место, где находятся государства с высоким государственным потенциалом при развитой демократии. За последние 60 лет в Индии несколько раз менялись и государственный потенциал, и демократия, но, в общем, национальный режим Индии напоминает режим Канады больше, чем, скажем, режимы Ямайки или Казахстана. Однако анализируя процессы демократизации и дедемократизации в стране с населением 1,1 млрд. человек, мы, конечно, столкнемся с немалыми проблемами. Эти проблемы возникают по разным причинам:
• потому что, несмотря на большую бедность и неравенство среди населения, экономика Индии становится могучим противовесом мировой экономике;
• потому что 25 ее штатов — большие по размерам и населению, чем многие европейские государства, — чрезвычайно разнообразны по их материальному состоянию, социальному составу и политической системе;
• потому что в публичной политике Индии систематически
отражаются религиозные установки живущего в этом районе
населения;
• потому что индусы, мусульмане, сикхи и другие религиозные фанатики беспрерывно истребляют друг друга и нападают на святыни друг друга;
• потому что по границам Индии (например, в Кашмире и на северо-востоке, который этнически неоднороден) группы сепаратистов регулярно применяют оружие и нападают на правительственных служащих, а государственная служба безопасности регулярно прибегает к жестокому их подавлению;
• потому что партизаны-маоисты в центральных районах Индии (которых обычно называют Наксалиты), имеющие политическое представительство почти в четверти политических районов Индии, также применяют оружие против правительственных войск и несогласных с ними крестьян;
• потому что со времени обретения независимости в 1947 г. режим раскачивался между чрезвычайными положениями и моментами передышки;
• потому что, наконец, Индия остается самой густонаселенной демократической страной в мире.
Что же нам делать со всеми этими сложностями?
В новостях мы часто слышим, что Индия стоит на грани сектантского (sectarian) распада. Так было не всегда. Индия стала независимой в 2947 г., когда, отделившись от Пакистана, она стала страной с преимущественно индусским населением. (В настоящее время примерно 80% населения Индии хотя бы номинально индусы, еще 12% — мусульмане.) Новый режим под руководством Джавахарлала Неру получил в наследство от британских колонизаторов вышколенную государственную службу и готовую к действию армию. По этим двум показателям мы можем отнести Индию к государствам высокого потенциала. В отличие от соседнего Пакистана режим Неру и дальше держал вооруженные силы под эффективным контролем гражданской власти. Руководство нового режима вышло из рядов той же элиты, которая долгое время использовала политику в британском стиле для завоевания независимости от той же самой Британии: в основном оно состояло из представителей богатых семей высших каст, часто получавших образование в Великобритании.
Постколониальная Индия унаследовала также федеральную систему государства, в составе которой британскими правителями в процессе колонизации были собраны исключительно разнообразные регионы под руководством единого правительства. В нормальных условиях штаты были наделены немалой властью и ответственностью, но центральное правительство и суды могли ограничивать эти властные полномочия в случае чрезвычайных обстоятельств. Большинство районов Индии соединены с центром широкой сетью социальных отношений типа патрон—клиент (в особенности внутри отдельных сегментов партии Индийский национальный конгресс— ИНК). Несмотря на высокую централизацию, даже хваленая государственная служба испытывала политическое и финансовое влияние. В то же время система частых перемещений с одного поста на другой была средством оказания политического и финансового давления: региональные политики то вознаграждали своих клиентов более высокими постами, то сами принимали вознаграждение за предоставление лучших должностей; а сами служащие плели постоянные интриги, стремясь достичь более высоких постов в своей карьере, — устраивали на службу своих родственников и за взятки предоставляли особые возможности претендентам (de Zwart 1994).
Вот как комментирует это общественное устройство обладающий большим опытом в этом вопросе Мирон Вайнер:
''Хотя сравнение старой советской номенклатуры с индийскими политическими и административными элитами не представляется вполне правомерным, поскольку в Индии система рекрутирования в элиту открыта, все-таки следует заметить, что наделенные политической властью в Индии принадлежат к высокопривилегированному классу. Государственным чиновникам предоставляется бесплатное жилье, займы под низкие проценты, для их детей доступны специальные правительственные школы, они занимают специальные места в самолетах и поездах, пользуются специальными правительственными машинами, получают медицинскую помощь, которая оплачивается правительством, и хорошие пенсии. При государственном регулировании экономики государственные служащие контролируют, куда направить иностранную валюту, распределяют разнообразные предметы потребления, включая сталь, уголь, бумагу и удобрения, решают, что можно импортировать и чего нельзя. В Индии сложная система клиентуры контролировалась совместно политиками и государственными служащими, которые определяли, кто получит электроэнергию, колодцы, школы, колледжи, железнодорожные станции, системы ирригации, дороги, автобусное сообщение, медицинские центры и работу в правительственных учреждениях. Избиратели обращались к политикам, если им нужно было получить доступ в государственную больницу или если их детям нужно было поступать в местный колледж» (Weiner 2001:204).
В руках индийских политиков была настоящая, классическая система патрон—клиент (о таких системах см., например, Auyero 2001, Вах 1976, Bearman 1993, Kettering 1993, Montgomery 1998, Schmidt, Guasti, Lande and Scott 1977, Willerton 1992).
Эта система патрон—клиент могла стать крупнейшей в мире. Ни много ни мало сам Раджива Ганди жаловался в 1985 г., что «миллионы простых членов партии ИНК загнаны в ловушку, потому что везут на своей спине тех, кто распределяет власть и влияние, кто прибегает к патронажу, чтобы превратить массовое народное движение в феодальную олигархию, — причем к коррупции относятся не просто терпимо, но она почитается обязательной для политического деятеля» (Kohli 1990: 5). Более того, федеральные структуры строили параллельные широкие сети социальных отношений типа патрон—клиент на уровне каждого штата (Manor 2004). Часто политика штата определялась в процессе противостояния оппозиции политике центра. Неру возглавил сложный, тонко сбалансированный политический режим.
Несмотря на почти немедленно вспыхнувшую войну с Пакистаном за Кашмир и убийство Мохатмы Ганди индийским экстремистом (и то и другое призошло в 1948 г.), Неру смог сдерживать раскольническую борьбу до самой своей смерти в 1964 г. Используя авторитет Неру и его политический аппарат, воплощенный в Индийской партии конгресса, его дочь Индира Ганди становится в 1966 г. премьер-министром Индии.
Индира Ганди пробыла у власти почти два десятилетия, и это время совпало с глубокими изменениями в индийской публичной политике (причем Индира Ганди до некоторой степени сама вызвала эти изменения). При Неру у этнических и религиозных фанатиков было мало места для маневра, а борцы за права бедных и угнетенных имели большое влияние. Raka Ray и Mary Fainsod Katzenstein говорят даже о:
«драматическом повороте от объединения на левом фланге государства партии и народного движения (первый период после завоевания независимости) вокруг демократического социализма — до его разоблачения в середине 1960-х и в 1980-е гг. Затем последовало и установление его зеркального институционального отображения и на правом фланге, где сложилась схожая синергия государства, партии и движения, но теперь уже вокруг религиозно окрашенного национализма и рыночных отношений в экономике» (Ray and Katzenstein 2005:3).
Как только Неру — основатель индийского государства, ушел с политической сцены, в Индии появились новые формы разделения, раскола и борьбы. Рваная паутина, удерживавшая вместе государство, партию и широкие сети патрон-клиентских отношений, начала расползаться (Kohli 1994).
У Ганди и ее семьи, конечно, было меньше удачи (или умения), чем у ее отца, чтобы справляться с религиозными и националистическими боевиками. Собственные телохранители Ганди (сикхи) убили ее в 1984 г. В 1991 г. смертник-бомбист, действовавший от имени тамильских сепаратистов Шри-Ланки, бросил бомбу в ее сына и преемника Раджива Ганди. До этого момента созданная Неру Индийская партия конгресса обычно занимала большинство мест в национальном парламенте и служила основным каналом осуществления государственного патронажа. После смерти Раджива Ганди его вдова-итальянка Соня, неохотно встала во главе расколовшейся Индийской партии конгресса. Партия потерпела поражение. На парламентских выборах в 1996 г. индийская националистическая «Бхаратия Джаната Партия» (БДП) стала крупнейшим единым избирательным блоком.
В 1998 г. новые всеобщие выборы впервые предоставили БДП шанс выиграть на выборах и самой сформировать правительство. Вот что писала обычно сдержанная «Нью-Йорк Тайме» во время предвыборной кампании:
«Какими бы ни были результаты выборов, мало кто в Индии сомневается, что они станут исторически поворотным моментом — тем более что в них участвует миссис Ганди и они проходят в 50-ю годовщину независимости Индии. Если победят индусские националисты, как говорят их критики, это в значительной степени будет означать, что с идеалами Индии первых 50 лет ее независимости покончено» (Burns 1998:Y6).
Как позднее и оказалось, БДП вырвалась вперед и сформирова¬а коалиционное правительство. Впрочем, эта партия не смогла сразу же начать воплощать в жизнь программу индийских националистов: она была слишком занята тем, чтобы просто удерживать в своих руках рычаги власти. В Индии, конечно, продолжалась борьба, но страна устояла, не распавшись. Так случилось, что со времени завоевания независимости, а может быть, и задолго до того индийское национальное государство и его граждане никогда не отступали от относительно широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения. Даже во время вспышек крайнего национализма, гражданской войны в Кашмире и непрерывных бунтов Индия оставалась демократией с относительно высоким государственным потенциалом. Мы можем считать Индию политическим чудом или загадкой.
Причем загадочность Индии выдвигает перед нами четыре проблемы, которые будут рассмотрены дальше в этой главе. Во-первых, при исключительной сложности самого объекта изучения, каковым является Индия, как мы вообще можем расположить режим Индии на оси движения от недемократического строя к демократическому? Во-вторых, если даже мы и сможем расположить этот режим после 1947 г. где-то в области демократии с высоким потенциалом, как нам выделить стадии демократизации и дедемократизации Индии? В-третьих, после того как мы разрешим первые две задачи, можно ли установить некоторые практические эмпирические закономерности этих двух (противоположно направленных) процессов, причем не только для Индии, но и повсюду в мире? В-четвертых, установив такие закономерности демократизации и дедемократизации, как нам их объяснить? В этой главе мы не будем заниматься четвертой проблемой, сосредоточившись больше на прояснении предмета нашего исследования. Мы займемся измерениями в широком смысле слова: не столько точными цифрами, сколько тщательным определением местоположения рассматриваемых случаев в аналитически релевантных континуумах. Установленное местоположение поможет нам проанализировать варианты рассматриваемых случаев и этапы изменения их хара¬ктеристик.

И снова в попытке выделить предмет нашего анализа мы обратимся за помощью к данным «Фридом Хауса». Рис. 3-1 отражает движение политического режима Индии в отношении политических прав и гражданских свобод с 1972 г., когда начались ежегодные отчеты «Фридом Хауса». Таблица наглядно свидетельствует о нескольких больших сдвигах.
1975. После выдвинутого против нее обвинения в фальсификации результатов выборов Индира Ганди объявляет о введении чрезвычайного положения, во время действия которого арестовано около тысячи политических оппонентов правящего режима и проводится в жизнь программа планирования семьи, которая предусматривала в ряде случаев стерилизацию; «Фридом Хаус» оценивает политические права в Индии в это время цифрой 2, но гражданские свободы оцениваются довольно низко: падением показателя с 3 до 5.
1977. При частичном ослаблении условий чрезвычайного положения Ганди проводит всеобщие выборы, но конгресс проигрывает и теряет власть; отчет «Фридом Хауса» иллюстрирует это, высоко оценивая политические права (2) и гражданские свободы (2).
1980. После раскола в партии конгресса Ганди приходит к власти, возглавляя один (оставшийся ей верным) сегмент партии; в отчете «Фридом Хауса» рейтинг гражданских свобод падает до 3.
1992. После убийства Раджива Ганди тамильским активистом (1991 г.) и сенсационного уничтожения мечети в городе Айод-хья, Уттар-Прадеш, индусскими фундаменталистами, произошли многочисленные столкновения между индусами и мусульманами по всей Индии (1992 г.); правительство переходит к решительным мерам подавления этих беспорядков; «Фридом Хаус» понижает рейтинг Индии по политическим правам до 3, а по гражданским свободам до 4; таким образом, Индия переводится из категории «свободная» в среднюю категорию «частично свободная страна».
1994. В дальнейших столкновениях индусов и мусульман (особенно в Бомбее и Калькутте, 1993 г.) убито 1200 человек; «Фридом Хаус» понижает показатели Индии по политическим правам до рекордно низкого показателя 4, и общая оценка была равна (4;4).
1997. После поражения на выборах партии Индийский национальный конгресс (1996 г.) национальная политика Индии переживает период брожения; «Фридом Хаус» поднимает рейтинг Индии по политическим правам до 2 (устойчивая оценка политических прав в Индии в этих годы), но гражданские свободы оценивает в 4.
1999. После того как «Бхаратия Джаната Партия» (БДП) формирует коалиционное правительство (1998 г.), им проводятся широко осуждаемые испытания ядерного оружия, но оно, впрочем, делает некоторые шаги к установлению мира с Пакистаном и не дает разрастаться антимусульманской кампании; с разъяснениями, что «наблюдатели оценили парламентские выборы 1999, 1998 и 1999-х гг. как самые честные в истории Индии» «Фридом Хаус» возвращает Индии ее обычную оценку — 2,3, так что индийский режим опять переводится в категорию «свободная страна»; такое положение Индия сохраняет и в 2006 г.
Похожая на цветок диаграмма на рис. 3-1 показывает, что по, оценке «Фридом Хауса», политические права и гражданские свободы в Индии не всегда шагали в ногу (при том что обычно политические права и гражданские свободы коррелируются, соотносятся друг с другом и вместе изменяются). По данным агентства, занимающегося рейтингом демократий, политические права в Индии резко сузились во время индусско-мусульманского конфликта начала 1990-х гг., но оставались, однако, широкими. Уровень гражданских свобод (на диаграмме горизонтальная ось) менялся гораздо больше после того, как Индира Ганди начала вводить репрессивные меры во время чрезвычайного положения в 1975 г. По оценке «Фридом Хауса», даже усиление контроля из центра после уничтожения мечети в Айодхья в 1992 г. и дальнейшие кровавые события не могут сравниться с репрессиями 1975 года.
Можем ли мы теперь перевести события индийской истории начиная с 1972 г. в термины демократизации и дедемократизации? Для этого нам надо сделать допущение, что политические права, как их определяет «Фридом Хаус», в общем соответствуют (в нашей терминологии) широким, равноправным и взаимообязывающим процедурам обсуждения, а гражданские свободы — их защищенности. В этих терминах мы имеем все основания представить 1975 г. (чрезвычайное положение, введенное Индирой Ганди) и 1991-1994 гг. (убийство Раджива Ганди и усиление индусско-мусульманского конфликта, репрессивные меры, принятые центральным правительством) как периоды быстрой дедемократизации. Следующие за каждым кризисом годы можно считать периодами медленной редемократизации.
В масштабах, невозможных ни для одной из существующих демократий, индийский режим содрогается всякий раз, когда чувствует на¬пряженность между тремя внушительными силами: 1) сильная центральная власть, унаследованная от британского колониального правления, усиленная отделением от Пакистана, консолидированная Неру и укомплектованная квалифицированным (хотя часто и коррумпированным) персоналом гражданских служащих, 2) действие исключительно влиятельных сетей патрон—клиент, в особенности в различных отделениях партии ИНК, 3) комбинациями очень воинственных и беспрерывно умножающихся политических течений на местном и региональном уровнях (Ganguly 1999).
Хотя второй элемент — сложные сети патрон—клиент, протянувшиеся с местных на региональные и дальше на национальный уровни, — делает политику Индии, если ее представлять в направлении снизу вверх, очень сложной, национальная власть, действующая сверху вниз, обычно координирует использование ею сетей патрон-клиентских отношений с административным контролем. Полл Брасс пишет, что эта стратегия порождает чрезвычайную трудность:

«Трудность состоит в том, что в стране такого разнообразия действующих факторов просто невозможно долго поддерживать стабильные структуры национальной власти в рамках федеральной парламентской системы. Чрезвычайно трудной, требующей времени и приложения всех сил, становится задача организовать в этой стране власть на национальном уровне, причем эта власть начинает распадаться именно там, где, казалось бы, она только что консолидировалась. Задача оказывается настолько всепоглощающей, что даже при наличии сильнейшей волевой установки национальным лидерам невозможно посвящать достаточно внимания экономическому развитию и удовлетворению основных потребностей народа. Эти цели оказываются подчиненными настоятельной необходимости удерживать так трудно сконструированную власть» (Brass 1994:344; см. также Brass 2003:372).

Понятно, что, как и повсюду, правители Индии стремятся не только поддерживать порядок, но и охранять собственную власть. Они все время делают выбор, чему отдавать больше сил — поддержанию власти или осуществлению воли народа. Это настоящая дилемма, поскольку сколь-нибудь существенное ослабление центральной власти — потенциала государства — снижает также возможность претворения в жизнь воли народа посредством вмешательства государства.
В послевоенное время политический режим Индии никогда не выходил из квадранта (по нашей таблице) «высокий потенциал государства/развитая демократия»; но он менял свое положение в этом квадранте. Раньше мы уже видели, как переходят такие режимы, как режим Франции XVIII века, от одной фазы (когда наличествовали существенные помехи какой бы то ни было демократизации) к следующей фазе, когда неустойчивое движение по оси демократия/не демократия становится не только возможным, но и вероятным. Очень может быть, что Индия прошла этот порог еще до обретения независимости в 1947 г., в течение долгой борьбы индуистских и мусульманских руководителей с авторитарным британским правлением. Вместе с таким рычагом власти, как громадная патронатная система, большой потенциал нового государства поддерживал его несовершенную, но впечатляющую демократию.
Теперь мы постараемся установить, как постколониальная история Индии была связана с более общими процессами демократизации и дедемократизации. Рассмотренные нами в главе 2 исторические примеры продемонстрировали, что не строго симметричны. В целом дедемократизация происходит, когда правители и элиты реагируют на то, что они переживают как кризис режима, что чаще всего выражается в угрозе их власти. Демократизация обычно происходит, когда государство реагирует (пусть и неохотно) на требования народа уже после того, как кризис ослабел. В результате дедемократизация происходит гораздо быстрее, чем демократизация и определенно с большей инициативой центра.
Впрочем, мы позднее встретимся и с исключениями из этих общих закономерностей, в особенности там, где военные завоевания или революции прямо и быстро приводят к принудительной демократизации. Но в целом мы убеждаемся в правоте существующих теорий демократии — ставят режим перед дилеммой: центральная власть, с одной стороны, и воля народа, с другой. При низком потенциале государства коллективные требования граждан не могут завершиться переменами в общественной жизни. Однако при высоком потенциале государства правители неизбежно склоняются к тому, чтобы использовать этот потенциал для воспроизведения их положения во власти, для проведения в жизнь предпочтительных для них самих программ и для вознаграждения тех, кто их поддерживает. При демократическом режиме сильная государственная власть реализует себя через согласие, достигнутое переговорами. По этой причине демократия подразумевает народную мобилизацию. Но при каких условиях это согласие оказывается для правительства, в его действиях обязательным, необязательным или зависящим от обстоятельств?
Признаки демократизации и дедемократизации
Сложность исторического опыта Индии принуждает нас еще раз напомнить, какова общая задача настоящей книги. В общем, мы пытаемся описать и объяснить, каковы варианты поведения государства, а также область его воздействия, соответственно высказанным требованиям его граждан. Чтобы осуществить такое аналитическое описание, мы разобьем предмет нашего исследования на четыре компонента: насколько широко начинают действовать выраженные требования граждан, насколько одинаково разные группы граждан чувствуют результат претворения государством их требований в жизнь, в какой степени само выражение требований защищено политикой государства и насколько широко вовлечены в осуществление требований обе стороны — государство и граждане. Понимание всего этого приводит нас прямо к выработке действующих определений: режим является демократическим в той степени, в какой полити-ческие отношения государства с его гражданами характеризуются широкими, равноправными, защищенными и взаимообязывающими процедурами обсуждения по поводу политических назначений и определения политического курса. Демократизация в таком случае означает простое движение к более широкой по охвату, более равной, более защищенной и более взаимообязывающей процедуре обсуждения по поводу политических назначений и определения политического курса. Дедемократизация —-движение к менее широкой по охвату, неравноправной, слабо защищенной и невзаимообязывающей процедуре обсуждения по поводу политических назначений и определения политического курса.
Но как нам узнать, что такие изменения происходят на самом деле? Проблему можно разделить на две части: принципы установления этих признаков и доступные факты, которые позволяют нам применить эти принципы. Оставим на время в стороне второй вопрос — доступность фактов — и сосредоточимся на принципах. Как мы будем выявлять демокра-тизацию/дедемократизацию в нашем мире неограниченной информации по этим принципам? Некоторые основные направления такого анализа можно вывести из того, что мы уже сказали. Это суммировано в списке 3-1.
Список 3-1: Принципы описания демократии, демократизации и дедемократизации
1. Сосредоточиться на проблемах взаимодействия граждан и государства, например проследить, что происходит, когда группы граждан предъявляют требования к государственным чиновникам и когда государственные чиновники стремятся подавить своих врагов или соперников.
2. Придумать или принять такие измерения, которые применимы ко множеству взаимодействий типа государство-граждане и/или представляют собой образец большого числа взаимодействий.
3. Искать изменения в широте, равенстве, защищенности и взаимозависимости консультаций государства с гражданами.
4. Вывести средний показатель таких изменений исходя из предположения, что изменение широты, равенства, защищенности и взаимозависимости консультаций влияет соответственно на демократизацию и дедемократизацию.
5. Если такие изменения определенно разнородны (то есть один элемент изменяется в направлении, противоположном тому, как изменяется другой элемент, или один элемент переходит на существенно более высокий/низкий уровень, чем другой), пометить их и рассмотреть отдельно.
6. Расположить разные исторические примеры в порядке возрастания от наименее демократичных до самых демократичных, причем примеры берутся как из всех когда-либо существовавших режимов, так и из более ограниченного круга (соответственно задачам исследования). Расположить изменения рассматриваемого режима на градуированной оси. Дополнить это сравнение режимов определением того, в какой степени государство обеспечивает претворение в жизнь результатов консультаций с гражданами. Если такие различия в претворении обнаружатся, исследовать, не зависят ли они от роста потенциала государства.
Я применял эти принципы (хоть и не совсем формально) при анализе режимов во Франции и постсоциалистических странах и при анализе исторического развития Индии после 1949 г. Мы строим наше исследование по простой схеме: начать со взаимодействия гражданин—государство, уделяя особое внимание сравнению динамических, а не статических взаимодействий; вывести среднее значение по широте, равенству, защищенности и взаимозависимости, в особенности относительно тех исторических примеров, которые включены в наше исследование; стандартизировать уровни изменений по этим случаям и считать отклонения от этих строго скоррелированных, соотнесенных этапов изменений показателями важных проблем, требующих отдельного анализа. В случае с Индией, например, приложение указанных принципов привлекает особое внимание к демократическим кризисам 1975-1977 гг. и 1991-1994 гг.
Выбор случаев для сравнения, конечно, повлияет на наше понимание того, как широко колеблются проявления демократии от незначительной до развитой. Предположим, например, что мы хотим превзойти Адама Пшеворского с его соавторами, которые изучили 141 независимый режим в период 1950-1990 гг. Пшеворский и др. оценивают изменения уровня демократии чрезвычайно просто. Они пользуются самой распространенной методикой, принятой в современных количественных исследованиях о демократии: с небольшими нюансами в каждый отдельный год они классифицируют режим или как авторитарный, или как демократический (режим не квалифицируется как демократический, если он не имеет выборной исполнительной власти, выборной законодательной власти, по крайней мере двух соперничающих партий и каких-либо изменений в политике) (Przevorski, Alvarez, Cheibub and Limongi 2000:18-36). Пшеворский и др. затем задаются вопросами: а) проявляются ли систематически различия авторитарного и демократического режимов в деятельности правительства? б) при каких условиях режим проходит порог, отделяющий авторитарное правление от демократического, в какую бы сторону ни было направлено движение? в) какие происходят изменения в деятельности правительства после прохождения этого порога?
За последние 40 лет огромное количество этих режимов формально перешло к проведению выборов, однако часто фальсифицируемых. Из этого можно сделать два вывода. Первое — в исследованиях 1950-1990 гг. рассматриваются все случаи от псевдовыборов до полностью состязательных избирательных систем, но внутри этих границ не проводится других различий. Второе — чтобы использовать данные, полученные Пшеворским и др. для разрешения задач, поставленных в списке 3-1, мы должны будем допустить, что характер выборов строго соотнесен с другими показателями широты, равенства, защищенности и взаимозависимости консультаций с гражданами.
Допустим, напротив, мы рассмотрим все западные режимы за период 1750-1800 гг., о которых у нас имеются надежные сведения. В отношении Франции, Нидерландов, Великобритании, нарождающихся Соединенных Штатов, как и в отношении других режимов, сравнение по характеру национальных выборов нам ничего не даст. К концу века, правда, мы отмечаем появление ограниченных электоратов, выбирающих представителей национальных законодательных собраний в Соединенных Штатах и Великобритании. В 1790-е гг. время от времени во Франции происходит также нечто похожее. Но если считать выборы базовым критерием демократизации и дедемократизации в этот период, то мы совершенно исказим сравнительную ценность исследований в период 1750-1800 гг. Нам ничего не остается, как сосредоточиться на других правах, других формах политического участия и других способах защиты от произвола государства. Такие критерии мы найдем (как показано в моем обзоре событий во Франции), если обратимся к более общей политической истории взаимодействия гражданин—государство.
В следующее столетие, конечно, электоральные критерии будут действительны при любом последовательном сравнении западных режимов. Возьмем три простых критерия: представительство в парламенте на основе согласия достаточно большой доли населения; избирательное право для мужчин; избирательное право для женщин. Придав каждому критерию значение одного пункта, мы можем расположить в убывающем/нарастающем порядке рассматриваемые демократии от 0 (ни одного из трех пунктов) до 3 (все три пункта). Рассматривая режимы в динамике, мы можем добавлять или убирать один или другой элемент при движении режима к демократии или от нее. На основании впечатляюще масштабных данных, собранных Д. Карамани (2000, 2003), таблица 3-2 представляет данные для построения такой шкалы относительно некоторых европейских стран с 1800 по 1979 г.
Для 18 политических образований (из которых не все в 1815 г. были автономными, но все хотя бы немного с тех пор изменили свои границы), Карамани собрал богатые сведения об избирательном праве. Он проводит различия между представительством целых классов по странам и отличает выборные представительные органы парламентского типа от, собственно, парламентского представительства, что предусматривает избрание депутатов в национальную ассамблею определенным, большим или малым, электоратом. Оставляя в стороне ранние краткосрочные собрания, вроде Французской национальной ассамблеи 1789 года, таблица 3-2 выделяет четыре возможности: а) имеется парламентское представительство без всеобщего избирательного права для совершеннолетних граждан, б) имеется избирательное право для мужчин, но устойчивое парламентское представительство еще не установилось, в) с определенного момента имеются и парламентское представительство, и избирательное право для мужчин, г) помимо парламентского представительства и избирательного права для мужчин, имеется избирательное право и для женщин.

Конечно, мы можем подвергать сомнению данные Карамани. Норвегия стала независимой от Швеции — и, следовательно, получила независимый национальный парламент — только в 1905 г. Финляндия хотя и приняла в 1906 г. демократическую конституцию, но оставалась частью Российской империи до 1917 г. и стала независимой демократией только после гражданской войны 1917-1918 гг. (Alapuro 1988). Луи Наполеон прибегал к самым разным способам, чтобы скомпрометировать всеобщее избирательное право для мужчин, принятое революционным собранием в 1848 г., так что мы вполне можем считать, что действие всеобщего избирательного права для мужчин началось во Франции только при Третьей республике. Италия объединилась только в 1870 г., так что кажется преждевременным относить начало устойчивого парламентского представительства к Пьемонтским реформам 1848 г. Мы также можем высказать предположение, что периоды авторитарного правления в Италии, Германии, Испании, Франции или где бы то ни было еще в XX веке настолько решительно прерывали парламентарное правление, что в этих странах после Второй мировой войны начинается новый период истории парламентаризма. Тем не менее приводимые Карамани даты очень достоверно обозначают продвижение ко все большему представительству за довольно долгий период.
Имеются три менее значительных примера, когда избирательное право для мужчин устанавливалось раньше, чем продолжительное функционирование представительского собрания: Франция, Германия и (особенно впечатляющий пример) Греция. Все они сложились в результате революций 1840-х гг., когда новые режимы вводили (на время) представительные законодательные собрания и избирательное право для мужчин, но затем победили авторитарные режимы, подрывавшие законодательную власть без упразднения выборов. Во Франции Луи Бонапарт покончил с Национальным собранием переворотом 1851 года, но не осмелился восстановить имущественный ценз для мужчин, имевших избирательное право.
Парламентское правление в Германии начинается еще в 1808 г., потому что именно в это время в Пруссии были введены выборы в национальное собрание для широкого (хотя и ограниченного имущественным цензом) мужского электората. В период временного объединения 1848 года германский бундестаг распространил избирательное право на всех имеющих самостоятельный доход совершеннолетних мужчин, однако отдельные немецкие княжества сохраняли за собой право самостоятельно устанавливать «экономическую независимость» и «совершеннолетие» своих избирателей. Тем не менее Карамани вполне основательно возводит начало парламентского правления в Германии в целом к объединению Германии в 1871 году.

[Чарльз Тилли]

В Греции революционеры, боровшиеся за независимость от Оттоманской империи в 1820-е гг. временно учредили представительное собрание, избираемое на основе избирательного права для мужчин посредством выборщиков из элитарных слоев населения.
Впрочем, авторитарные режимы затем быстро устранили всякую претензию на народное представительство. Греческие революционеры в 1843 г. вернули избирательное право для мужчин и даже сформировали несколько законодательных органов, не имевших никакой власти. Поскольку и дальше в бурной истории Греции происходили то революции, то государственные перевороты, трудно установить, когда точно начинается постоянное парламентарное правление, но сделанный Карамани выбор 1926 года вполне достоверно отражает представление, что оно началось с приходом (посредством народных выборов) к власти первого, после отмены монархии, законодательного собрания.
Судя по графикам Рис. 3-2 можно сделать следующие важные выводы:
• большинство западноевропейских стран в начале парламентского представительства имели ограниченный электорат;
• избирательное право для мужчин обычно вводится десятилетия спустя после установления парламентского представительства;
• хотя несколько стран получили всеобщее избирательное право для мужчин и женщин одновременно, в целом женщины получали избирательное право на десятилетия позже мужчин;
• чем позже устанавливалось репрезентативное правительство, тем короче был период ограниченных цензом выборов;
• переходы к парламентскому представительству в разных странах происходят главным образом в 1840-е гг. (революции 1848 г. или связанные с ними реформы) и 1910-е гг. (Первая мировая война и сразу после нее).
Расширение представительства во время революции 1848 г. стало результатом в значительной степени выдвинутых народом требований больших прав. Инновации же после Первой мировой войны отражали несколько иную ситуацию: граждане (в том числе женщины), перенесшие значительные тяготы войны, требовали у истощенных войной государств прав, которых они прежде не имели и которые они определенно заслужили своей военной или гражданской службой.
Как это обозначено в таблице показателями парламентского представительства и избирательного права, европейская демократизация совершалась неровно, рывками, особенно в трудные периоды международных конфликтов. Те же ритмы характерны и для истории завоевания рабочими прав на организации и забастовки: оба достижения были сконцентрированы вокруг революции 1848 г. и Первой мировой войны (Ebbinghaus 1995). Параллельно происходили изменения и в гражданских свободах — предоставление свободы слова, печати, собраний и организаций (Anderson and Anderson 1967, глава 6). В отношении всех этих показателей демократизации мобилизация снизу во время режимных кризисов приводила к объединению усилий и завоеванию уступок у тех, кто на тот момент имел власть.
По крайней мере в том, что касается Европы, мы можем применить принципы, обозначенные в списке 3-1, к известным нам политическим историям: сосредоточиться на взаимодействии граждан и государства; придумать или принять такие измерения, которые приложимы ко многим взаимодействиям государство—гражданин и/или представляют собой образец большого числа взаимодействий; искать изменения в широ¬ких по охвату, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедурах обсуждения по поводу политических назначений и принятия политических решений; вывести средний показатель таких изменений исходя из предположения, что изменение широты, равенства, защищенности и взаимозависимости процедур обсуждения влияет соответственно на демократизацию и дедемократизацию, и т. д. все девять принципов.
Однако наши принципы 6 и 7, предлагающие установить систему сравнения отдельных исторических феноменов, если расположить их в порядке нарастания/убывания признаков, прямо не указывают, какие именно надо осуществить измерения. Они не указывают нам дороги к прямым замерам демократизации и дедемократизации. Пункт 2 в списке 3-1 — «Придумать или принять такие измерения, которые приложимы ко многим взаимодействиям государство—граждане и/или представляют собой образец большого числа взаимодействий» — таит много подводных камней (Bollen and Paxton 2000, Inkeles 1991, Paxton 2000).
Очевидно, что мы не можем принять перечни таких предположительно важнейших компонентов демократических систем, как состязательные выборы или свободная пресса. Такие списки уводят нас назад к сравнению по двум альтернативным возможностям: да-нет, вроде «чем все демократии отличаются от всех недемократий». Вместо этого нам нужны такие показатели уровня развития демократии, которые позволят определить, двигается ли режим ко все большей или меньшей демократии. Как минимум, нам нужны показатели уровня свободы прессы и уровня участия в состязательных выборах, как это сделано у Тэту Ванханена. Но даже и эти, более динамичные измерения, ограничат наше внимание только теми режимами, которые имеют хоть какую-то национальную прессу и проводят состязательные выборы.
Идеально было бы найти такие показатели, которые можно применить ко всему спектру режимов: от очень недемократичных да самых демократичных. Следующие показатели могут быть полезными:
широта: расширение (сужение) законно обеспеченных инструментами принудительной реализации прав населения излагать свои жалобы высоким должностным лицам по поводу действий правительства;
равенство: увеличение (сокращение) количества отдельных правовых категорий, определяющих права и обязанности различных сегментов общества в их отношениях с государством; защищенность: уменьшение (увеличение) доли населения, подвергшегося заключению без обвинения по закону или без предоставления правовой помощи;
взаимоответственность: расширение (уменьшение) участия всех граждан в том, чтобы добиваться предоставления законно установленных благ и услуг, что завершается предоставлением этих благ и услуг.
У нас нет данных, основанных на этих показателях, для сколько-нибудь значительного количества политических устройств/режимов. Но поскольку сотрудники «Фридом Хауса» подсчитывают политические права и гражданские свободы, градуируя их от 1 до 7, то в их отчетах мы получаем информацию именно об этих, указанных нами изменениях (Gastil 1991). Далее в нашей книге, вместо того чтобы придумывать новые числовые оценки, мы удовлетворимся тем, что нам предоставляют такие источники, как «Фридом Хаус», и воспользуемся ими для собственных выводов о политических историях разных стран, делая собственные суждения об изменениях по оси демократия-неде-мократия.
Удивительный опыт: Швейцария
Посмотрим, нельзя ли, например, бурную политическую историю Швейцарии превратить в организованный перечень этапов демократизации и дедемократизации. Мы остановились на Швейцарии, потому что относительно мало известен ее опыт демократизации и дедемократизации. При ближайшем рассмотрении история Швейцарии конца XVIII — середины XIX вв. позволит нам разрешить вопросы, поставленные в данной главе: как проследить движение по оси демократия-недемократия и становятся ли режимы, вступившие в зону демократии, более готовыми к демократизации и дедемократизации? Происходят ли с разной скоростью и порождают ли они разные формы противостояния между государством и гражданами?
Во всех этих отношениях опыт Швейцарии делает нам сюрпризы, как из-за общепринятого мнения, будто Швейцария просто скопировала древнюю альпийскую демократию и превратила ее в национальный режим, так и в связи с репутацией Швейцарии как спокойной, чопорной страны, где царит исключительный порядок. На деле же на своем пути к демократии Швейцария едва не дошла до полного расчленения и прошла два десятилетних периода гражданских войн.
Французская революция хотя и нарушила экономические и политические связи Швейцарии с Францией, но познакомила народ Швейцарии с новыми политическими моделями и доктринами. Начиная с 1789 г. в нескольких районах Швейцарии зарождаются революционные движения. В 1793 г. Женева (не входившая в федерацию, но тесно связанная со Швейцарией) переживает революцию по французской модели. Когда же в начале 1798 г. возрастает угроза французского вторжения, Базель, Во, Люцерн, Цюрих и другие регионы Швейцарии также вступают на путь революции. Например, Базель взамен конституции, по которой только граждане этой столицы избирали сенаторов кантона, принимает новую конституцию, обеспечивающую равное представительство городского и сельского населения.
В 1798 г. при поддержке местных революционеров Франция завоевала Швейцарию. Затем при французах режим Швейцарии переходит к новой, более централизованной форме правления с существенным расширением гражданского представительства. Новый режим присоединяет кантоны Аарау, Граубюнден, Санкт-Галлен, Тургау, Тичино и Во на тех же основаниях, что и старые кантоны, но, следуя французской практике, придает им статус лишь административных и электоральных единиц. Впрочем, центральное правительство было еще очень слабо, и только в период 1800-1802 гг. происходят четыре переворота. Когда в 1802 г. французские войска уходят из Швейцарии, страна оказывается на грани гражданской войны. И только благодаря вторжению Наполеона и введению новой конституции в 1803 г. Швейцария сохранила целостность.
Установленный в 1803 г. режим, известный в истории Швейцарии как «Акт посредничества», в значительной степени восстанавливает права кантонов, но никоим образом не восстанавливает старый порядок. Швейцария вновь становится федерацией с национальной ассамблеей, официальным многоязычием, относительным равенством кантонов и правом граждан свободно переезжать из кантона в кантон. Несмотря на некоторые территориальные изменения, слабая законодательная власть, судебная и исполнительная системы пережили поражение Наполеона. Впрочем, до того стране пришлось еще раз пережить угрозу гражданской войны, которую на этот раз предотвратило вторжение австрийцев в 1813-1815 гг.
В ходе урегулирования 1815 года, Австрия, Франция, Великобритания, Португалия, Пруссия, Россия, Испания и Швеция согласились, чтобы по договору (Союзный договор) Швейцария стала объединением 22 самостоятельных, слабо связанных между собой кантонов (включая вновь присоединившиеся к ней кантоны Валлис, Невшатель и Женева). Страны-победители гарантировали нейтралитет Швейцарии и нерушимость ее границ. Однако по сравнению с периодом правления французов Союзный договор ослабил потенциал государства: Швейцария этого периода не имела постоянной бюрократии, регулярной армии, единой денежной единицы, не имела стандартов мер и весов и национального флага. Развитию страны мешали множество таможенных барьеров, движение капитала и постоянные споры представителей кантонов, которые не имели права отступить от указаний их домашних политически активных действующих лиц. В национальном масштабе швейцарец живет в системе, которая лучше приспособлена к тому, чтобы запретить, чем что-то согласованно изменить.
Во время французской июльской революции (1830 г.), характерный для нее антиклерикализм особенно сильно проявился в швейцарском радикализме. Швейцарские историки 1830-х гг. говорят о движении возрождения, для которого были особенно характерны «гласность, клубы и массовые шествия» (Nabholz et al. II, 406). Политическое брожение 1830-1831 гг. сопровождалось появлением множества новых периодических изданий и памфлетов (Andrey 1986: 551-552). Внутри отдельных кантонов наделенные властью либералы начали проводить в жизнь такие свойственные XIX веку реформы, как регламентация детского труда и увеличение числа бесплатных средних школ. Однако новые кантональные конституции, введенные во время этой мобилизации, в большей степени отражали принципы свободы и братства, чем равенства.
В период 1830-1848 гг. в Швейцарии происходят противоречивые события. Характерная для этой эпохи борьба выдвинула множество убежденных демократов, но они выступают с различными концепциями демократии и ведут друг с другом борьбу. На одной стороне, в широком смысле, мы находим защитников «горной свободы»: каждое селение, город и кантон — или по крайней мере каждый живущий там собственник-мужчина — должен иметь право свободно решать судьбу этого селения, города, кантона. С другой стороны, мы видим защитников представительной демократии в национальном масштабе, которые отвергали эту «горную» точку зрения в пользу большего потенциала государства, равенства по всей Швейцарии в целом, защиты со стороны федеральной власти, в пользу национальных консультаций, которые бы связали всю страну в единое целое.
За этим делением на два больших лагеря следовали дальнейшие дробления по признакам: религия, класс и вхождение в капиталистические организации. Прокладывая путь к демократии, более богатые протестантские кантоны поставляли кадры для представительных институтов вместо того, чтобы вводить ту прямую демократию граждан-мужчин, которая давно уже стала преобладающей в горных общинах и кантонах. При этом реформированные кантоны использовали вооруженные отряды, чтобы подтолкнуть своих нереформированных соседей к представительной демократии. Сначала они совершали набеги на приграничные кантоны, а затем началась и открытая, хотя и краткая, гражданская война.
Политическая проблема обострялась еще и тем, что, по подсчетам на середину 1840-х гг., в швейцарском союзном сейме было представлено 12 более богатых, в основном либерально-протестантских кантонов против 10 более бедных, в основном консервативно-католических кантонов; причем каждый кантон имел один голос. Как ни странно, но именно горные кантоны, особенно гордившиеся прямой демократией в швейцарском стиле, яростно выступали против демократизации через представительство всего населения в национальном масштабе. Либералы прибегали к патриотической риторике, выступая за участие в управлении большинства, в то время как консерваторы в противовес выдвигали права кантонов и защищали религиозные традиции. Три уровня гражданства — муниципальное, кантональное и национальное — вступили между собой в борьбу.
С 1830 по 1848 гг. Швейцария живет в атмосфере непрерывных и жестоких споров. Но в 1830 г. уже начинаются реформы в Во и Тичино, и даже Тичино принимает новую конституцию раньше Франции — 4 июля 1830 г. (Sauter 1972). Тем не менее, июльская революция во Франции в 1830 г. и отозвавшаяся эхом революция в Бельгии годом позже придали новые силы и вдохновение швейцарским реформаторам и революционерам, обогатили их новым стилем действий. По мере того как разворачивались революции во Франции и Бельгии, меньшие революции происходили также и в швейцарских городах и кантонах Аарау, Люцерне, Санкт-Галлене, Шафхаусене, Золотурне, Тургау, Во и Цюрихе. Затем республиканцы и радикалы несколько раз собирали военные отряды и пытались захватить столицы кантонов силой оружия. Им не удалось этого сделать в Люцерне (1841 г.), но эти отряды привели к власти администрацию Лозанны (1847 г.), Женевы (1847 г.) и Невшталя (1848 г.).
Самое большое военное столкновение имело место в 1847 г. Союзный сейм приказал распустить объединенный союз семи католических кантонов (Зондербунд), созданный за два года до того; когда католические кантоны отказались, сейм послал войска во Фрибург и Цуг (где вооруженные силы капитулировали без особого сопротивления), затем в Люцерну (где произошло небольшое сражение). У Зондербунда было под ружьем 79 000 человек, а у союзного правительства—99000.
Война с Зондербундом принесла меньше потерь, чем те небольшие столкновения, которые ей предшествовали. Историк Иоахим Ремак назвал свою книгу об этих событиях «Слишком гражданская война» (1993 г.). К концу этой войны среди католиков было 33 погибших, а среди нападавших — 60. В результате либералы Швейцарии в целом консолидировались и стали самыми влиятельными, что привело к принятию в 1848 г. сдержанно либеральной конституции, несколько похожей на американскую. Для ведения длительных переговоров относительно условий примирения полезными оказались два внешних фактора: и то, что в 1848 г. крупнейшие государства Европы были заняты революциями в собственных странах, и то, что Австрия, Пруссия и Франция стремились сдержать рост влияния своих соперников в Швейцарии.
Последовавший затем период напоминал американскую реконструкцию — беспокойное время после гражданской войны в Соединенных Штатах: непримиримые соперники стали кое-как сосуществовать, хотя то и дело бросали вызов друг другу, однако решительного разрыва больше не было. В течение долгого времени во главе страны оставались «патриоты» 1848-го. Например, генерал Гийом Дю-фур, возглавлявший союзные войска, когда они одержали победу над Зондербундом (и который когда-то учил Луи Бонапарта в военной школе в Туне), почти все первое десятилетие после войны командовал армией Швейцарии. В течение 1849-1870 гг. все швейцарские кантоны перестали экспортировать наемников за границу (как они это делали столетиями). Отныне только папская гвардия и несколько церемониальных отрядов в других странах состояли из швейцарских солдат. С этого времени образ Швейцарии как страны аккуратненьких селений и опрятных городов стал вытеснять прежний образ этой страны непрерывной и жестокой вооруженной борьбы.

Непростая история Швейцарии 1790-1848 гг. ставит серьезные вопросы относительно того, как представлять демократизацию и дедемократизацию. Справиться с этой трудностью помогает наша оценка режимов по показателям потенциала государство/демократия. По рис. 3-3 мы видим, что Швейцария проделала движение по сложной траектории с 1790 по 1848 г. Несмотря на то что в некоторых селениях и горных кантонах существовала прямая демократия для мужского населения, режим этой страны в целом начал свое движение при низком показателе потенциала государства и неразвитой демократии. Французское вторжение в 1798 г. подхлестнуло на некоторое время и рост потенциала, и развитие демократии, но не окончательно. Мирное урегулирование 1815 г. принесло режиму Швейцарии и дедемократизацию, и снижение потенциала государства. Бурная народная мобилизация 1830-х гг. до некоторой степени восстановила демократию режима в целом, но не укрепила потенциал государства.
Вскоре острые разногласия раскалывают Швейцарию: сначала разгорается гражданская война на кантональном и межкантональном уровнях, а затем страна вступает в общенациональную гражданскую войну с Зондербундом. К 1847 г. Швейцария имеет самый низкий потенциал государства и демократии за весь описываемый период. Однако после того, как сторонники автономии и консерваторы нанесли своим противникам военное поражение, мирное урегулирование 1848 г. устанавливает национальный режим беспрецедентной демократии и высокого государственного потенциала. Правда, Швейцария XIX века в отношении централизации и близко не подходила к соседним с ней Франции, Пруссии или Австрии. Но она стала моделью децентрализованной демократии в Европе.
До 1798 г. Швейцария так и не подошла к сколь-нибудь высокому потенциалу или развитой демократии в национальном масштабе. Однако после того как Швейцарию завоевали французы, сформировалось более централизованное национальное правительство и установились связи швейцарских сторонников национального представительства в правительстве с их сильными французскими союзниками. В это время Швейцария вступает в длительный период быстрой (хотя часто насильственной) смены демократизации дедемократизацией и наоборот. Именно из-за децентрализованности режима, разнообразия форм правления и глубоких разногласий нам трудно выделить в историческом опыте Швейцарии за 1798-1848 гг. «государство» и «граждан».
В течение полувека швейцарцы боролись против раздела страны. Впрочем, исходя из опыта Швейцарии, мы можем сделать пару обобщений: дедемократизация в Швейцарии происходила быстрее и более насильственно, чем демократизация; привилегированные элиты в целом поддерживали дедемократизацию, а большинство граждан — были против нее. Создание католического консервативного Зондербунда (1845 г.) и его прямое участие в гражданской войне против либералов (1847 г.) привело к кризису швейцарской элиты. В Швейцарии, как и повсюду, оказались асимметричными процессами.
Сделаем теперь некоторые методологические выводы. Как бы нам ни хотелось оперировать количественными измерениями демократизации и дедемократизации, показателями усиления потенциала государства (а также его ослабления), но при нашем теперешнем уровне знаний для толкования демократизации и дедемократизации нам больше дает подробный анализ реальных исторических событий, как только что описанные события в Швейцарии. Они дают нам больше, потому что позволяют соотнести всякое изменение отношений политических акторов с предполагаемыми причинами этих перемен. И хотя я буду и дальше часто прибегать к таким рейтингам, как предлагает «Фридом Хаус», но главные выводы из рассматриваемого (исторического) материала будут сделаны в виде его аналитического изложения.
Что дальше?
Теперь время перейти к рассмотрению демократизации и дедемократизации. Невольно и почти помимо наших намерений уже накопились некоторые вопросы, требующие ответа. Если нам удастся дать на них правильный ответ, это будет хорошим результатом, существенным для современных исследований о демократии. (Если вы вообще стремитесь прославиться как глубокий аналитик — хотя и не надеетесь от этого разбогатеть, — ответьте определенно на один или больше из этих вопросов.) И хотя я сформулировал эти вопросы в широких исторических терминах, большинство исследователей недалекого прошлого предлагают свои варианты тех же вопросов. В списке 3-2 собраны эти самые важные вопросы, с которыми мы уже столкнулись.
Список 3-2. Некоторые вопросы, связанные с изучением демократизации и дедемократизации:
1. Каким образом усеченные демократические институты городов-государств, вооруженных отрядов, крестьянских общин, купеческих олигархий, религиозных сект и революционных движений стали моделями для более широких форм демократии? Почему же при этом они никогда не были образцами для демократий в национальном масштабе?
2. Почему именно Западная Европа (вместе с Северной и Южной Америками) проложили путь к демократии?
3. Почему в прошлом (и настоящем) такие страны, как Франция, переходили от абсолютно недемократических режимов к частым колебаниям между демократизацией и дедемократизацией?
4. Почему в прошлом (и настоящем) дедемократизация происходит быстрее демократизации?
5. Чем объясняется асимметричность моделей поддержки процессов демократизации и дедемократизации или участия в этих процессах?
6. Почему демократизация обычно проходит волнами, а не так чтобы каждый режим в свое время вступил в этот процесс со свойственной ему скоростью?
7. Чем объясняется распространение демократизации и дедемократизации за пределы очагов их возникновения в XIX и, особенно, в XX в.?
8. Почему в Азии и Африке демократизация начинается только после Второй мировой войны?
9. Как объяснить, что постсоциалистические страны, пережившие демократизацию, решительно отличаются от тех, где прошла дедемократизация?
10. При каких условиях, до какой степени и как повышение/снижение потенциала государства обусловливает склонность режима к демократизации или дедемократизации?
11. До какой степени и как способствует демократизации определенного режима его связь и взаимодействие с недемократическим режимом?
12. Как ресурсы, которые обеспечивают деятельность государства (например, сельское хозяйство, полезные ископаемые или торговля) влияют на восприимчивость этого режима к демократизации и дедемократизации?
13. Существуют ли необходимые и достаточные условия демократизации и дедемократизации или же, напротив, благоприятные для них условия сильно меняются по эпохам, регионам и типам режимов?
Этот список, конечно, не исчерпывает всех тех интересных вопросов, которые поднимают современные исследователи демократизации. Так, в наши дни многие задаются вопросом, не подрывает ли демократизацию и не задерживает ли ее широко распространившийся религиозный фундаментализм граждан и не становится ли дедемократизация невозможной после того, как процесс демократизации достигает определенного момента приостановки прерывистого поступательного движения. Но в целом 13 перечисленных здесь вопросов охватывают все те проблемы, за разрешение которых исследователи демократизации и дедемократизации могли бы давать друг другу хорошие премии.
Оставляя вопросы 1-12 для рассмотрения в последующих главах, остановимся сразу же на вопросе 13: необходимые и достаточные условия. Если исключить условия, которые относятся к демократизации и дедемократизации по определению, я не думаю, что есть еще какие-то достаточные, сколь-нибудь значимые для них условия. Как мы уже видели, нам также поможет сравнение похожих режимов, у одной части которых происходили , а у другой части не происходили. Конечно, универсальные условия таким способом не определить — по крайней мере никто до сих пор не смог.
Впрочем, я считаю, что некоторые необходимые процессы действительно способствуют демократизации, а противоположные им процессы вызывают дедемократизацию. Пока давайте оставим в стороне дедемократизацию и в попытке изложить наши аргументы сосредоточимся на демократизации. Для того чтобы некоторый режим перешел к демократизации, должны произойти изменения в трех областях: в сетях доверия, в категориальном неравенстве и автономных центрах власти.
Сети доверия — это главным образом разветвленные межличностные связи, в рамках которых можно получать ценные, важные и долговременные ресурсы и обеспечивать меры против должностных преступлений, ошибок и неудач со стороны посторонних для этих сетей субъектов. Торговые диаспоры, родственные кланы, религиозные секты, тайные общества революционеров и кредитные союзы часто представляют собой сети доверия. На протяжении истории члены сетей доверия тщательно избегали участия в политике, не без оснований опасаясь, что власть предержащие или отнимут у них ценные ресурсы, или поставят эти ресурсы на службу собственным государственным программам.
Пока они решительно отделяли себя от режима, такие сети доверия представляли собой препятствия для демократизации; их изоляция не давала членам этих сетей участвовать в коллективных демократических предприятиях. Демократизация становится возможной только тогда, когда сети доверия достаточно интегрируются в режим и станут средством взаимодействия, обеспечивая связанное определенными условиями согласие граждан при рассмотрении программ, проводимых или планируемых государством (Tilly 2005b). Два значительных процесса, связанные с сетями доверия, лежат в основе демократизации:
1) распад или укрупнение до того изолированных сетей доверия и
2) создание связанных с политикой сетей доверия. В Швейцарии бескомпромиссная борьба 1830-1847 гг. и мирное урегулирование 1848 г. способствовали этим двум процессам (Tilly 2004: 187-190).
В этих процессах мы различаем несколько периодически действующих механизмов, например:
• дезинтеграция изолированных сетей доверия, например, в результате утраты патроном возможности обеспечивать клиентов товарами или протекцией; клиенты разрушают социальные связи патрон—клиент;
• увеличение числа тех категорий граждан, которые не имеют доступа в действенные сети доверия для осуществления больших, долговременных и связанных с рисками предприятий; например, рост числа безземельных рабочих в аграрных районах увеличивает количество населения, не имеющего действенного покровительства и/или отношений взаимопомощи;
• новые долговременные риски и угроза того, что существующие сети доверия не смогут справиться, например, с умножением тягот войны, голодом, болезнями и/или бандитами, явно превосходят способности патронов (диаспор и местных объединений) защитить членов этих сетей. В Швейцарии действие всех трех механизмов совершенно изменило сети доверия в 1750-1848 гг. Интенсивное развитие текстильной промышленности в деревне (в XIX в.) предшествовало новому собиранию городов на равнине, включая Цюрих. Эта двухэтапная индустриализация значительно приумножила пролетарское население Швейцарии, которое освободилось от патроната/контроля землевла¬дельцев и приходских священников (Braun 1960, 1965, Gruner 1968, Gschwind 1977, Joris 1994, Joris and Witzig 1992, Rosenband 1999). Последующее вторжение Франции и большое соглашение о власти 1815 г., а также борьба 1830-1847 гг. произвели сами по себе двойное действие: они разорвали прежние связи сетей доверия с публичной политикой на кантональном уровне, но по крайней мере для протестантов и не связанных с церковью либералов сложились новые межличностные сети доверия с новым полурежимом, который возникал на национальном уровне внутри коалиции протестантов и либералов.
Каждый из названных трех механизмов способствует распаду изолированных сетей доверия и созданию политически связанных сетей доверия. В следующей главе будут детально рассмотрены как процессы и механизмы, влияющие на отделение сетей доверия от политики, так и те, которые предопределяют их интеграцию в публичную политику.
А как насчет категориального неравенства? Этот термин означает организацию социальной жизни соответственно делению населения на категории, которые коллективно различаются по их жизненным возможностям, как это бывает при делении по полу, по национальной, расовой или этнической принадлежности, религии, и как это иногда бывает при делении на общественные социальные классы. Когда такое неравенство прямо претворяется в категориальное различие по политическим правам и обязанностям, демократизация невозможна. Всякая демократизация хотя прямо и не зависит от сокращения категориального неравенства, зависит от того, что публичная политика должна быть изолирована от категориального неравенства. Два главных процесса способствуют этому разделению: выравнивание в некоторых отношениях самих категорий и буферизация этих категорий политическими структурами.
Вот несколько видов механизмов, что действуют в рамках более широких процессов выравнивания и буферизации:
• выравнивание доходов и/или рост благосостояния в разных категориях населения в целом, например бум спроса на продукты сельского хозяйства способствует увеличению класса средних (зажиточных) крестьян;
• сокращение или правительственное ограничение независимых военных соединений, например расформирование личных армий магнатов ослабляет контроль титулованных особ над простонародьем, так что снижаются возможности аристократии переносить противоречия аристократ—простолюдин в публичную политику;
• напротив, переход к таким мерам, которые отделяют публичную политику от категориального неравенства, как тайное голосование, плата должностным лицам, свободный, равный доступ кандидатов к СМИ, способствует созданию коалиций, перекрывающих деление на категории.
Подобные механизмы постоянно действовали в Швейцарии в рассмотренный нами период ее истории. Режим, сформировавшийся в Швейцарии в 1848 г., установил надежные барьеры между публичной политикой и категориальным неравенством, из-за которого швейцарцы убивали друг друга в предшествующие 17 лет.
Автономные центры власти действуют вне контроля публичной политики, без регулярного взаимодействия граждане—государство. При этом они могут включать все межличностные связи политических акторов — как индивидов, так и сегментов общества, — задействованные для изменения (или, напротив, поддержания) сложившегося распределения ресурсов, населения и другой деятельности в рамках существующего режима. Иногда они действуют в самом государстве, в особенности если власть находится в руках военных или военные действуют независимо от гражданской власти. Структура кланов, религиозных конгрегации, экономических объединений, общин и военных подразделений при том или ином режиме оказывает большое влияние на то, как публичная политика этого режима продвигается к широким, равноправным, защищенным и взаимообязывающим процедурам обсуждения. Особенности их структуры предопределяют, какие именно политические акторы всегда готовы к действиям, какие именно сегменты общества всегда готовы участвовать в публичной политике. В той степени, в какой автономные центры власти, тем более имеющие средства принуждения, остаются вне публичной политики, невозможна или затруднена и сама демократизация.
Из процессов, связанных с автономными центрами власти и способствующих демократии, следует упомянуть следующие: 1) расширение политического участия, 2) выравнивание доступа к политическим ресурсам и возможностям помимо государства и 3) подавление автономных или авторитарных центров власти с их средствами принуждения как в государстве, так и вне него. И хотя эти процессы широко варьируются по их весомости и времени, для демократизации необходимы именно все три.
Опишем механизмы этих процессов:
• объединение сегментов правящих классов и формирование политических акторов, которых постоянно не допускают к власти (например, буржуазные диссиденты рекрутируют в свой лагерь под¬держивающих их лишенных гражданских прав рабочих, так что эти рабочие втягиваются в политику);• кооптация в центральные органы или уничтожение доселе действовавших автономных политических посредников (например, некие сильные деятели присоединяются к правящей коалиции и таким образом участвуют в государственных программах);
• распад объединения из-за неравенства категорий или из-за принадлежности к разным сетям доверия (например, формируются региональные альянсы против присвоения государством местных доходов, и таким образом эти альянсы втягиваются в политическую борьбу, которая со временем расширяется и за пределы первоначальных целей).
Все эти механизмы и многие другие действовали при переходе Швейцарии от чрезвычайной раздробленности к частичной демократии при низком потенциале государства. Еще важнее то, что военная победа и мирное урегулирование 1847-1848 гг. определенно ограничили традиционную возможность общин, коммун и кантонов автономно применять свои вооруженные силы, которые, впрочем, продолжали существовать.
Очевидно, что за этими решающими изменениями сетей доверия, категориального неравенства и негосударственной власти стоят большие изменения в социальной жизни. Позднее нам придется остановиться на трансформациях экономики, массовых коммуникаций, мобильности населения и образования. Мы тогда увидим, что четыре мощных политических процесса — конфронтация внутри страны, военное завоевание, революция и колонизация — всегда ускоряют изменение сетей доверия, категориального неравенства и публичной политики. Иногда, как мы уже видели, они приводят к быстрой демократизации или дедемократизации.

Все эти изменения будут оставаться загадочными и даже сомнительными, если мы не рассмотрим их детально. Однако сначала позвольте изложить мои аргументы по пунктам.
1. Траектории, при помощи которых мы описывали различные режимы в системе координат потенциал—демократия, отражают развитие, весьма сильно влияющее на перспективы демократии и ее характер (если демократия все же устанавливается).
2. В длительной перспективе, рост потенциала государства и демократизация усиливают один другого, поскольку, если экспансия государства вызывает сопротивление, переговоры и временные перемирия, с одной стороны, то в то же время, с другой стороны, демократизация требует усиления вмешательства государства, что в свою очередь укрепляет его потенциал.
3. В крайних случаях, когда потенциал государства растет быстрее, чем идет демократизация, путь к демократии (если он в принципе существует) проходит через авторитарный режим; если же демократизация проходит быстрее и шире, чем укрепление потенциала государства, и при этом режим уцелеет, тогда этот путь пролегает через рискованную зону укрепления потенциала государства.
4. Хотя такие организационные формы, как выборы, сроки полномочий, зональное представительство, совещательные органы и т.д., принятые демократизирующимся режимом, часто расформировывают или адаптируют старые институты, до того действовавшие в селениях, городах, региональных юрисдикциях или в национальных режимах соседних стран, эти старые институты никогда напрямую не превращаются в новые.
5. Демократизация зависит от перемен в трех областях: категориальном неравенстве, сетях доверия и публичной политике, а также от взаимодействия этих трех переменных составляющих.
6. Закономерности демократизации представляют собой не стандартные, общие для всех последовательности или достаточные условия, но повторяющиеся причинные механизмы, которые в различных комбинациях и последовательностях вызывают изменения категориального неравенства, сетей доверия и негосударственной власти.
7. Упомянутые особые обстоятельства: революция, военное завоевание страны, ее колонизация или внутренние конфронтации — усиливают и выделяют некоторые из ключевых причинных механизмов.
8. Почти все ключевые, продвигающие демократию причинные механизмы связаны с народным противодействием — политически задействованные акторы предъявляют общественные и коллективные требования другим акторам, включая правительственных функционеров и это коррелирует активные действия, является их причиной и осуществляет их.
9. Несмотря на значительные различия специфических форм демократических институтов, таких как законодательная власть и относительность воздействия разных причинных факторов, например признания на международной арене режима демократическим, фундаментальные процессы, порождающие демократизацию, оставались теми же на протяжении нескольких столетий истории борьбы за демократию. После того как мы высказали наши аргументы, мы переходим к следующим главам, расположенным в следующем порядке: в главе 4 мы рассмотрим доверие и недоверие; в главе 5 равенство и неравенство; а в главе 6 отношения публичной политики и автономных центров власти. Затем перейдем к обобщениям и посвятим главу 7 альтернативным путям достижения демократии и недемократии, а в главе 8 будут предложены общие выводы.

[Чарльз Тилли]

http://libertynews.ru/node/1214
Submitted by Chalnev on пн, 09/28/2009 - 21:05

Не имея никакого специально плана, американское государство (в XIX в.) создало громадную, хотя и лязгающую на ходу машину включения доверия в публичную политику. Возможно, надо сказать, что американские штаты, с их национальными выборами и другими видами политической активности отдельных штатов, обеспечивали особые возможности для местной и региональной интеграции, каким бы централизованная система препятствовала. В результате три элемента американской политической жизни соединились воедино: 1) избирательная система голосования по одномандатным округам, когда побеждал кандидат, набравший простое большинство голосов: как минимум на один голос больше, чем кто-либо из оппонентов, в результате победитель получал преимущества и привилегии соответствующего поста, а проигравший их терял; 2) сети патрон—клиент начали распределять работу, политические выгоды и другие вознаграждения за политическую поддержку; 3) сети доверия, основанные на миграционных потоках, этнической принадлежности, религии, родстве, дружбе и совместной работе. Американская система выборов соединяла эти три элемента в наглядном проявлении партийности.
Выделенные три элемента представляют собой явления гораздо более широкого порядка и встречаются повсюду как элементы публичной политики: те или иные формы политического участия; социальные связи участников между собой; различного рода связи сетей доверия с публичной политикой. Взаимодействие этих элементов интересует нас здесь потому, что исторически известные комбинации политического участия, социальных отношений и связей сетей доверия с публичной политикой скорее мешали демократизации, чем способствовали ей. Только некоторые комбинации этих трех элементов действовали в направлении демократической политики. В следующих трех главах мы рассмотрим, как возникли эти комбинации и какое они оказывали воздействие на политику. В этой главе мы займемся исключительно доверием/недоверием в процессе установления демократических режимов.
Задержимся на третьем из указанных элементов в политической жизни Америки XIX века: сетях доверия. Для людей, которые считают доверие личным качеством (Джо — доверчивый человек, Джейн никому не доверяет), понятие сети доверия звучит странно. На самом деле мы можем рассматривать доверие как отношение к кому-нибудь и как взаимоотношения. При изучении демократизации и дедемократизации нам надо будет сосредоточиться на взаимоотношениях, оставив в стороне те отношения, которые могут вызывать (мотивировать), дополнять или проистекать из взаимоотношений доверия. Такие обозначения, как родственник, приятель, соотечественник, член той же религиозной общины или товарищ по профессии, — все это первые указания взаимоотношений доверия.
Мы еще лучше поймем, что такое взаимоотношения доверия, если посмотрим, как ведут себя эти субъекты. Люди, которые доверяют друг другу, дают деньги в долг без обеспечения, оказывают другие одолжения, ничего не ожидая немедленно взамен, заботятся о детях друг друга, доверяют друг другу опасные тайны, просят друг друга (при случае) постеречь что-нибудь ценное, а в критических случаях рассчитывают на помощь друг друга.
Таким образом, доверие предполагает, что субъект ставит некоторый результат в рискованную зависимость от возможного преступления, ошибок или неудач другого (Tilly 2005b). Взаимоотношения доверия объединяют людей, которые регулярно подвергают себя таким рискам4. И хотя некоторые отношения доверия так и остаются двухэлементными, но они могут действовать также и в больших сетях доверия. Мы можем дать следующее определение сетей доверия: в них осуществляются разнообразные связи, главным образом, прочные, которые люди завязывают относительно ценных, важных и долгосрочных ресурсов и предприятий, подвергаясь риску возможного преступления, ошибок или неудач других людей.
4 Обзоры и исследования практик, отношений и институтов, поддерживающих доверие, см. в Alapuro and Lonkila 2004, Anderson 1974, Anthony and Home 2003, Auyero 2001, Bates et al. 1998, Bayat 1997, Bayon 1999, Besley 1995, Biggart 2001, Biggart and Castanias 2001, Buchan, Croson and Dawes 2002, Burt and Knez 1995, Castren and Lonkila 2004, Clark 2004, Cook 2001, Cordero-Guzman, Smith and Grosfoguel 2001, Curtin 1984, Darr 2003, Diani 1995, DiMaggio 2001, DiMaggio and Louch 1998, Elster 1999, Elster, Offe and Preuss 1998, Feige 1997, Fernandez and McAdam 1988, Fontaine 1993, Gambetta 1993, Gould 1995, 1999, 2003, Granovetter 1995, Crimson 1999, Guinnane 2005, Guiso, Sapienza and Zingales 2004, Haber, Raxo and Maurer 2003, Havik 1998, Heimer 1985, Hoffman, Postel-Vinay and Rosenthal 2000, Landa 1994, Ledeneva 1998, 2004, Levi 1997, Levi and Stoker 2000, Light and Bonacich 1988, Lonkila 1999a, 1999b, MacLean 2004, Marques, Santon and Araujo 2001, Meisch 2002, Morawska 1985, 1996, 2003, Muldrew 1993, 1998, 2001, Ogilvie 2005, Ohlemacher 1993, Opp and Gem 1993, Ostergren 1988, Ostrom 1990, 1998, Passy 1998, 2001, Pastor, Pascua, Rodriguez-Lopez and Sanchez-Leon 2002, Paxton 1999, Piipponen 2004, Portes 1995, Postel-Vinay 1998, Powell 1990, Powell and Smith-Doerr 1994, Raddon 2003, Rotberg 1999, Seligman 1997, Shapiro 1987, Singerman 1995, Solnick 1998, Stark 1995, Tilly 1990, 2000, 2005, Tsai2002, Uslaner 2002, Warren 1999, Weber and Carter 2003, White 2002, Wiktorowicz 2001, Wuthnow 2004, Yamagishi and Yamagishi 1994, Zelizer 2002, 2004, 2005a, 2005b.
Как мы можем распознать сеть доверия, если мы с ней сталкиваемся или вступаем в нее? Во-первых, мы увидим людей, связанных прямо или опосредованно похожими отношениями; из них состоит сеть доверия. Во-вторых, мы увидим, что простое наличие такой связи дает члену этой сети право на внимание и помощь других (членов); сеть состоит из прочных связей. В-третьих, мы обнаружим, что члены сети коллективно решают долговременные задачи, такие как: воспитание потомства, торговля на больших расстояниях, трансконтинентальная миграция, взаимопомощь работников или совместная нелегальная практика какой-нибудь религии. Наконец, мы узнаем, что форма внутренних связей подвергает коллективные предприятия риску возможного преступления, ошибок или неудач со стороны отдельных членов. В XIX веке в Соединенных Штатах многие религиозные секты, ремесленные группы и потоки мигрантов были объединены в сети доверия, которые постепенно стали играть важную роль в публичной политике Америки. Вместе с другими двумя элементами — конкурентными выборами и сетями патрон—клиент — эти отношения были отличительной чертой политической жизни Америки в XIX веке.
Сразу после того, как кончилась гражданская война, указанные три элемента сплелись в 13-м избирательном округе во время кампании по выборам в конгресс 1866 г. Тогда Джордж Джонс, служащий, работавший в конгрессе, помогал в организации кампании республиканского кандидата Колумба Делано. Помимо прочих местных групп он хотел привлечь ирландских рабочих, большинство из которых принадлежали к ирландскому Лисскому братству фениев или поддерживали эту ирландскую национальную революционную организацию, основанную в 1858 г. Поскольку до того фении солидарно голосовали за демократов, они могли и теперь помочь склонить избирателей Огайо в сторону демократов. В особенности Джонс старался заручиться поддержкой Патрика Лемба, державшего салун и бывшего некогда агентом Демократической партии. Джонс отправляется в салун, чтобы встретиться с Лем-бом. Вот что он позднее писал:
«Я спросил джентльмена, который пришел вместе со мной, не хочет ли он выпить. Принесли стакан эля, и я дал пятидолларовую бумажку. Лемба не было, а был лишь маленький мальчик, который не мог дать сдачу. Я сказал, что оставим это на будущее, но скоро пришел Лемб и дал сдачу. В этот раз я с ним не разговаривал, но я слышал, как он разговаривал и что другие называли его фением. В этот же вечер, позднее, после Батлеровского собрания (Butler meeting) мы с ним встретились в кондитерской«Хьюджес и Николе» (Hughes' & Nichols); он предложил мне выйти и сказал, что у него много друзей-рабочих, которых он хочет агитировать голосовать за Республиканскую партию. Мне кажется, он упомянул что-то от 80 до 120 человек и даже достал большой список, но он понимал, что нужно приложить много времени и сил, чтобы они приняли участие в голосовании. Он затем сказал, что если ему заплатят 50 долларов за труды и в покрытие его расходов, то он поговорит со всеми» (Bensel 2004:70).
Лемб по-другому рассказывает об этой их первой встрече с Джонсом, но оба согласны в том, что была предложена сделка: деньги за голоса. Лемб обеспечил голоса фениев в поддержку Делано.
Грубая и открытая сделка Лемба—Джонса может шокировать чувствительный XXI век. Но она прекрасно показывает, как Америка XIX века проводила выборы, прибегая к помощи сетей доверия в публичной политике. В рассмотренном случае связи мигрантов — людей одинаковой этнической принадлежности, религии — торговые связи и принадлежность к одной тайной организации послужили тому, чтобы объединить ирландских рабочих Огайо. Этими связями воспользовался Лемб и заключил сделку. Конечно, далеко не все избиратели получали какую-то выгоду или действовали по указке политических брокеров вроде Патрика Лемба. Но на политической арене основу участия народа в политической жизни Америки как раз и составляют сети доверия.
Эта связь политики с сетями доверия не делала американскую политику XIX века мягкой. Напротив, обособленность по признакам этнической принадлежности, религии, расовой принадлежности, страны происхождения мигрантов и трудовые, ремесленные связи регулярно приводили к применению насилия, когда одна организованная группа старалась запугать или вытеснить другую. Высшими точками этой борьбы (или нижними точками, в зависимости от установок исследователя) становились выборы. Президентские выборы 1852 г., натравившие демократа Франклина Пирса (который в конце концов оказался победителем) на представителя партии вигов Винфилда Скотта, проходили под лозунгами борьбы с рабством, за присоединение новых штатов и вопросов иммиграции. Все это решительно противопоставляло две партии. И в самом деле партия вигов распалась в следующие четыре года, а республиканцы стали партией борцов против рабства.
Выступления этнически организованных групп «за» и «против» становятся все более важными. На выборах в Сент-Луи в 1852 г., в первом избирательном округе, немцы, поддерживавшие демократов, просто не допустили вигов до голосования:
«Выборы проходили с обычными подтасовками и махинациями, и Бант-лайн [агитатор вигов] даже сорвал постер демократов, а некоторые кидались камнями. Затем прозвучали выстрелы — как: думали сторонники вигов, из таверны Ноймайера и его дома. Джозеф Стивене был смертельно ранен, и некоторые другие тоже получили ранения не только первыми выстрелами, но и когда группа Бантлайна двинулась к таверне, которую затем нападавшие разграбили и сожгли. Власти немедленно начали усмирять сражавшихся, сдерживать огонь и наконец уже вечером сумели остановить выступление организованной группы против немецкой газеты» (Grimsted 1998:230).
В тринадцатом избирательном округе Сент-Луи Огайо (и повсюду) выборы становятся возможностью мобилизации на основе этнической принадлежности, религии, общей родины эмигрантов, расовой принадлежности и общего труда. В каждом случае местные организации, в основе которых лежат сети доверия или которые включают их в свой состав, становятся социальной базой мобилизации.
Сети доверия гасят пожар
Возьмем печально известные события XIX в. с добровольными пожарными командами. Как и частные милиции, которых было предостаточно в США в XIX в., в пожарные набирали обычно одиноких местных городских жителей из рабочего класса, этнически близких друг другу. Эти пожарные команды соревновались между собой и просто дрались:
«Драка была освященной временем традицией у пожарников. Чаще всего споры разгорались из-за их обязанностей. Те, кто держал брандспойт, боролись за доступ к ближайшему водяному крану, команды пожарных машин боролись за то, чтобы первыми подсоединить брандспойты. Было очень престижно первыми прибыть на пожар, но чтобы первыми его потушить, часто приходилось вступать в потасовку с прибывшими позднее командами. Чтобы как можно скорее прибыть на пожар, соперники перерезали буксирные тросы, корежили гаечными ключами спицы колес. Таким образом, пожарные команды были первичными институтами и соперничающими организациями во всех смыс-лах» (Laurie 1973:77).
В Саутворке, в то время пригороде Филадельфии, в 1840-е гг. было семь пожарных команд со своими базами, которые осуществляли свою деятельность на расстоянии нескольких улиц друг от друга.
Американская республиканская Шифлеровская брандспойтная команда была названа в честь Джорджа Шифлера, подмастерья кожевенника. Шифлер был первым родившимся в Америке, кого убили в уличной драке в Филадельфии в 1844 г., когда столкнулись католики и протестанты. Как можно судить по названию этой организации, брандспойтная команда вступила в недавно образованную партию коренных американцев, антикатоликов и противников рабства — в Республиканскую партию. Компания Шифлера набирала работников из коренных янки. И работники этой компании часто дрались не на жизнь, а на смерть с (ирландско-католическим и демократическим) Мояменсингским брандспойтным обществом и их сторонниками из бандитов — киллерами. Киллеры постоянно совершали поджоги в Саутворке, а потом поджидали в засаде, когда шифлеры прибудут тушить огонь. Но шифлеры в свою очередь начали, отправляясь на пожар, брать с собой мушкеты и охотничьи ружья. В результате киллеры и шифлеры часто возвращались с пожара с огнестрельными ранениями (Laurie 1973:79-82).
Со временем то, что добровольные команды больше занимались выяснением отношений друг с другом на кулаках, чем тушением пожаров, а также то, они часто сами устраивали пожары (и затем их воодушевленно тушили), вынудило американские муниципалитеты создать профессиональные пожарные команды. Но еще десятилетия спустя добровольные пожарные команды, набранные из этнически связанных и обособленных профессиональных объединений, не только охраняли спокойствие в обществе, но были также и обществами взаимопомощи рабочих.
Исследование Клайда и Салли Гриффен о членстве в пожарных командах в XIX веке (в Покипси, штат Нью-Йорк) обнаруживает, что обычно пожарные были из местных ремесленных объединений; в особенности из тех уже немолодых рабочих на зарплате (кому было к 30 или к 40), кто не имел перспектив продвижения ни как квалифицированный, ни как неквалифицированный рабочий. (Увы, Гриффены специально не рассматривали этнический состав пожарных команд, но географическое положение этих команд позволяет предположить, что они делились на ирландцев, немцев и янки.)
«Отсутствие перспектив в будущем — пишут Гриффены, они компенсировали бурной жизнью в настоящем. Пожарные компании часто устраивали экскурсии в другие города, веселые путешествия, о которых обязательно подробно писали местные газеты. Одна компания отправилась в Нью-Хейвен, где „на каждом углу их приветствовали фейерверками. .. а затем мэр устроил в их честь прием и праздник". На следующий день все пожарное отделение этого города провожало гостей на пароход в Нъю-Йорк... В одном письме в Daily Press читатель жалуется (в 1868 г.), что слишком много пишут о „визитах пожарников в другие города, про выпивку, легкую закуску, факелы, спичи, прекрасные букеты, хорошеньких девушек и все такое"» (Griffen and Griffen 1978:42).
Пожарные команды давали населению возможность полюбоваться парадами, празднествами и другими развлечениями. Они также выработали собственные средства взаимной помощи, включая страховку похорон. Будучи обычно национально гомогенными (благодаря изолированному расселению отдельных национальных групп), они становились пунктами предвыборной агитации, центрами политической активности. Они играли свою роль в процессе интеграции сетей доверия, организованных по профессиональному или этническому признакам, в американскую публичную политику. Благодаря деятельности опекунских советов, цеховых комитетов и общегородских организаций, политические партии и профессиональные союзы затем усиливали политическое участие населения на уровне города, штата и национальных институтов.
Чтобы это утверждение не звучало как простой перепев слов Токвиля о значении добровольных организаций для демократии в Америке, позвольте мне к тому же подтвердить мой тезис результатами анализа Джейсона Кауфмана о тайных обществах и сходных с ними организациях с конца XIX века (Kaufman 2002). Выделяющееся их других исследование Кауфмана свидетельствует об интенсивном создании ассоциаций в американских городах в конце XIX в. Но автор энергично заявляет:
1) ассоциации угасают после Первой мировой войны;
2) потерявшие свою силу ассоциации служили ограниченным, местническим интересам, а не общему благу;
3) по большей части они процветали потому, что были построены на принципах исключительности членства, тесных связях и защищенности их членов, например оказывалась помощь новым иммигрантам из одного определенного региона;
4) таким образом, они способствовали сегментации, раздробленности американской политической и общественной жизни;
5) так что в результате упадок ассоциаций был явлением положительным.
Первое утверждение оспаривает и Роберт Патнэм (который хотя и признает уменьшение числа и роли добровольных организаций, но относит это явление ко времени после 1950 г.), и Теда Скочпол, которая рассматривает организационный бум с конца XIX века, затронувший национальные ассоциации, создание местных филиалов, поглощение и аффилиацию, присоединения местных ассоциаций и их всевозрастающую эффективность в проведении заинтересованной политики (Putnam 2000, Skocpol 2003, Skocpol and Fiorina 1999). Второй, третий и четвертый пункты приводят в замешательство нынешних поклонников Токвиля, который считал гражданское общество и добровольные организации главными достижениями демократии и отличительными чертами американского политического наследия. Последний пункт представляет собой удивительное суждение о современных призывах к возрождению волюнтаризма. Из него следует, что возрождение добровольных организаций может способствовать только местническим интересам и не может служить развитию демократии.
Тайные общества, общества взаимопомощи рабочих, частные отряды милиции и пожарные команды, как и другие подобные организации XIX века, до того как начали способствовать утверждению демократии, в свое время служили узкоместническим интересам. В Нью-Йорке в 1850-е гг. этнически однородные районы создавали свою милицию:
«К 1852 г., 4 000 из 6 000 членов были иммигрантами, включая: 2 600 ирландцев в эмметской гвардии, в ирландских стрелках, в ирландско-американской гвардии и девятом и шестьдесят девятом полках; 1 700 немцев имели свои объединения; двенадцатому полку были приданы итальянская гарибальдийская и французская гвардия Лафайе-та. С другой стороны, 2 000 "американцев" из Нижнего Истсайда составили такие исключительно нейтивистские милицейские отряды, как американские стрелки и американская гвардия» (Scherzer 1992:199).
И в пограничном Милуоки публичная политика проявлялась как организованное соперничество между янки, немцами и ирландцами, причем в том, что касалось темперамента, янки решительно отличались от остальных (Conzen 1976, глава 7).
В отличие от неоднородных профсоюзов и партий политические организации, созданные на основе этнических, религиозных, классовых и профессиональных отличий, мешали достижению согласия и проведению совместных акций, которые были возможны, будь организации созданы на более простых, но более широких основаниях. Но они привели к таким двум результатам, которые нельзя было ожидать от других организаций: они вовлекали до того изолированные сети доверия, по крайней мере отчасти, в публичную политику, и они привлекали новых членов тем, что в деятельности своих организаций шли на взаимные уступки. В этом отношении они содействовали развитию американской демократии.
Основные понятия
Чтобы понять, что же происходило в США в XIX веке, мы должны сейчас по-другому (несколько сложнее) описать базовые типы отношений гражданин—государство, принимая во внимание три аспекта: политические ресурсы, которые привязывают гражданина к государству, место посредника при взаимодействиях гражданин—государство; политиче¬ские связи сетей доверия.
Во-первых, политические ресурсы состоят из тех выгод и потерь, которые провоцируют людей на участие в публичной политике. Политические ресурсы состоят в широком смысле из принуждения, капитала и обязательств. Принуждение включает все согласованные средства воздействия, которые приводят к уничтожению или нанесению ущерба людям, имуществу или социальным связям акторов. При этом применяются такие средства, как оружие, вооруженные силы, тюрьмы, губительная информация и организованные формы проведения нужных санкций. Формы принуждения позволяют установить природу режима. При низком уровне принуждения режимы бывают непрочными, а при высоком уровне концентрации средств насилия и принуждения режимы становятся грозными, устрашающими. Американское государство XIX века, если сравнить его с государствами XX века, не располагало большими ресурсами насилия и принуждения. Более того, даже имевшиеся ресурсы были распылены по штатам и территориям в виде местных милиций и шерифов.
Под капиталом мы подразумеваем материальные, перемещаемые ресурсы, которые в соединении с усилиями могут увеличивать потребительскую стоимость, а также притязания на эти ресурсы. Режимы, распоряжающиеся значительным капиталом, например через прямой контроль природных ресурсов, сами получают поддержку через принуждение — до некоторой степени этот капитал делает необязательной покупку других ресурсов и получение согласия на прямое принуждение населения. Будучи центром развивающегося капитализма, США в XIX веке располагали достаточным капиталом, но только во взаимодействии со своими крупнейшими капиталистами.
Обязательства означают такие отношения между людьми, группами, структурами или постами, которые заставляют их принимать друг друга во внимание. Общий язык, например, крепко связывает людей и группы, так что необязательным становится применение принуждения или капитала. Связанные обязательствами местные организации так же разнообразны, как структуры насилия и капиталы. Обязательства могут выступать в форме общей религии или этнической принадлежности, торговых связей, сложившейся во время общей работы солидарности, общности вкусов и много другого. До некоторой степени обязательства такого рода связывают управляющих и управляемых, отчасти они заменяют принуждение и капитал. Но обязательство может обернуться и против правительства, как это произошло на Севере и на Юге США перед гражданской войной.
Второе — посредники. Из истории мы знаем очень мало примеров, когда бы между гражданами и государством устанавливались прямые связи. Обычно граждане вступают в контакт с властями посредством привилегированных и отчасти независимых посредников, как лендлорды, военные правители, священники и главы родов. Новое американское государство установило прямой контакт со своими гражданами через такие национальные институты, как почтовая служба и отряды сборщиков налогов. Но даже в XIX в. взаимодействие гражданин—государство осуществлялось через два вида посредников: через формальные организации, представлявшие определенные интересы, и через членов элиты, которые были проводниками влияния правительства.
К первой категории относятся профсоюзы, группы интересов, церкви и (кратковременно) группы активистов общественных движений. Вторая категория включает менеджеров, должностных лиц и некоторых оперативных работников — вроде Джорджа Джонса, который действовал в чьих-нибудь интересах за политическую поддержку. Имея в виду эти два типа посредников, мы видим, что режим не сводится исключительно к гражданам и государству, но включает также некоторое количество частично самостоятельных политических акторов. Так что режим — это регулярное взаимодействие государства, граждан и назначенных политических акторов.
Третье — политические связи сетей доверия. Если в течение долгого времени в истории взаимодействия гражданин—государство оставались опосредованными, то и люди регулярно пускались в такие внушительные и рискованные предприятия, как создание тайных религиозных сект, торговля на больших расстояниях, а также сохранение родовых связей посредством сетей доверия. Члены сетей доверия обычно держались как можно дальше от государственной власти (Tilly 2005b). Они знали, что как только власть получает контроль над сетями доверия, она или подчиняет их своим собственным государственным интересам, или наносит им ущерб, например, лишая основных ресурсов: земли, денег, рабочей силы, информации и т.п.
Список 4-1. Главные исторические исключения, когда сети доверия не отчуждают себя от публичной политики
1. Сети доверия в форме религиозных сект, кланов или торговых групп обычно устанавливали собственные автономные системы правления.
2. Один режим иногда захватывал, покорял другой режим, который уже управлялся сетями доверия.
3. Политические акторы, организованные в сети доверия (например, религиозные культы) иногда захватывали власть у некоторого устоявшегося режима.
4. Сразу после прихода к власти правители организовывали собственные сети доверия в форме династических браков и международных патронажно-клиентальных систем.
5. По крайней мере временно тоталитарные и теократические режимы широко инкорпорировали существующие сети доверия в авторитарную систему правления.
6. Демократии также могут частично и по обстоятельствам интегрировать сети доверия в публичную политику.
Впрочем, сети доверия то и дело включаются и включались в публичную политику. В списке 4-1 выделены важные исторические исключения из общего правила, согласно которому сети доверия обычно изолированы от публичной политики. Эти исключительные условия складывались тремя путями: непрямым путем — через патронов, попечителей или других властных посредников; непосредственно — через таких акторов, которые публично представляли коллективные интересы членов сетей доверия; и еще более непосредственно — при таких государственно-контролируемых устройствах общества, как теократия, фашизм или социальная защищенность.
Демократии обязательно осуществляют частичное включение сетей доверия в публичную политику. Если базовые сети доверия, создаваемые гражданами для осуществления их коллективных предприятий, остаются в стороне от публичной политики, тогда у граждан имеется мало стимулов участвовать в этой политике, но очень сильны стимулы укрывать свои социальные связи от политической интервенции. При таких условиях почти невозможно эффективно и последовательно претворять коллективную волю граждан в деятельность государства, по крайней мере без революции. Но полная интеграция, как при теократиях, родовых олигархиях и фашизме, также исключает возможность демократии. Это происходит (см. п. с 1-5 в списке 4—1) недопущением перевода коллективной воли граждан — через переговоры — в деятельность государства.
Как же мы можем узнать, что сети доверия интегрировались в публичную политику? В Списке 4—2 представлены направленные индикаторы, указывающие на признаки такой интеграции. Они включают намеренное стремление к защите государством или санкционирование организаций, являющихся сетями доверия, предоставление ресурсов и членов сетей доверия на службу государству и — еще более рискованно, как демонстрирует исторический опыт, — ходатайство о прямой интервенции государства в деятельность сетей доверия. В целом эти признаки указывают на то, что люди больше не хотят укрывать свои сети доверия от наблюдения и интервенции государства, что они начинают больше полагаться на государственные учреждения в осуществлении своих важных, долговременных и рискованных коллективных предприятий, то есть практически они выказывают больше доверия правительству.
Список 4—2. Признаки интеграции сетей доверия в публичную политику
В современном мире мы бы столкнулись с интеграцией сетей дове¬рия в публичную политику, если бы мы видели, что множество людей при определенном режиме делают следующее:• создают признаваемые обществом ассоциации, общества взаимной помощи, партии, союзы, конгрегации и общины или ищут признания организаций, которые раньше существовали подпольно;
• осуществляют внутри этих организаций товарищеские, родственные, доверительные, обеспеченные и рискованные предприятия;
• разрешают членам семьи служить в национальной гвардии и полиции;
• отдают детей учиться в государственные учебные заведения;
• поддерживают тех членов семьи, которые выбирают карьеру в сфере обслуживания общества, включая правительственные учреждения;
• идут на официальную регистрацию (или по крайней мере терпимо к ней относятся) таких жизненно важных событий, как рождение, смерть и брак, а затем используют полученные свидетельства для узаконивания тех или иных сделок;
• обеспечивают общественные организации информацией о частных лицах через переписи, опросы и заявки на обслуживание;
• поручают исполнение частных контрактов надзору правительственных органов;
• обращаются к правительству с просьбой наказать кого-либо или помешать злоупотреблению со стороны лиц, принадлежащих к их же родственной группе, религиозной секте или экономической сети;
• используют проводимые правительством тендеры для транзакций между лицами и для накопления;
• оплачивают защиту со стороны государства фондами (например, приданым), предназначенными для поддержания межличностных связей;
• полагаются на политических акторов и/или правительственные учреждения в предоставлении жизненно важных услуг или долговременной защиты.
В истории Европы первые случаи интеграции сетей доверия отмечаются в Республике Нидерланды в XVII в. Марджоляйн Т' Харт указывает, что новое государство Нидерланды, в отличие от своих европейских соседей, уже и в XVII в. пользовалось большим доверием. Восстание Нидерландов в XVII в. против Испании привело к тому, что государственные финансы были организованы в исключительно рентабельную систему. По ходу дела местные бюргеры начали поспешно инвестировать в обеспеченные государством бумаги, связывая, таким образом, судьбу своих семей с установившимся режимом:
«Нидерландский успех отчасти можно объяснить тем, что главными инвесторами были сами должностные лица и политики. Они близко стояли к тому адресату инвестиций, которому предоставляли заем, ссуду. Иногда политические лидеры подталкивали их к инвестициям, чтобы стимулировать других. Федеральная структура предполагает также, что на местном уровне в большой степени осуществляется политический контроль. Хотя имелись и другие обеспеченные инвестиции — в землевладения и дома, но к 1700 г. инвестиции капитала в государственные бумаги превзойти все остальные» (V Hart 1993:178).
Т. Харт напоминает нам, что сегментированная структура Нидерландской республики облегчала работу политических брокеров, которые занимали властные позиции одновременно на муниципальном уровне, в провинциях и на национальном уровне. Они способствовали тому, что Нидерландская республика рано интегрировала элитные сети доверия (Adams 2005, Davids and Lucassen 1995, Glete 2002). А простые американцы и европейцы начали вкладывать большую часть своих накоплений в государственные ценные бумаги лишь через два столетия.
Но рано или поздно этот процесс пошел повсюду. Рядовые граждане вступали в рискованные отношения и предпринимали долгосрочные действия, связанные с повышенным риском даже тогда, когда не имели адекватной защиты со стороны своих сетей доверия. В этих обстоятельствах особенно привлекательными (или по крайней мере более привлекательными) были те правительства и политические акторы, которые могли обеспечить поддержку существующим сетям или создать новые, альтернативные сети. Как видно на примере Нидерландов, также и некоторые дополнительные обстоятельства делали связанные с политиками сети доверия более привлекательными для широкой публики: сюда относятся дополнительные гарантии обязательств правительства, как, например, происходило, когда по мирному договору само оккупационное правительство осуществляло поддержку финансов потерпевшего поражение правительства; увеличение ресурсов правительства для сокращения рисков и/или компенсации потерь, как, например, происходит, когда расширение торговли увеличивает доходы от налогов; или очевидные действия правительства по исполнению таких обязательств, которые полезны значительным новым сегментам населения, как, например, когда неграждане не только начинают пользоваться преимуществами общественного благосостояния, но и реально их получают.
Демократическая дилемма
Как эти связи влияют на демократию? Роберт Патнэм в работе об Италии и Соединенных Штатах исследует доверие и демократию в терминах теории демократии, не делая никаких выводов относительно причинно-следственной связи между доверием и демократией. Книга Патнэма «Making Democracy Work» («Чтобы демократия сработала») предоставляет большой материал, свидетельствующий о важности осознания населением эффективности работы правительственных учреждений (в итальянском регионе) и об уровне участия в неправительственных гражданских ассоциациях в том же районе: чем больше участие, тем выше эффективность.
В конце каждого высказанного Патнэмом аргумента происходит теоретическое смещение. Что касается правительственных институтов, Патнэм дрейфует в сторону интерпретации более эффективных институтов как более демократичных. В том, что касается гражданского участия, Патнэм рассматривает организационные сети, социальный капитал, уровень взаимодействия и проявления доверия как тесно связанные и равноценные элементы. Это двойное глиссандо приводит автора к следующему выводу в конце книги: «Нелегко строить социальный капитал, но это ключевой момент в том, чтобы заставить демократию работать» (Putnam, Leonardi and Nanetti 1993:185).
Обращаясь к истории Соединенных Штатов, Патнэм так же быстро переходит от участия граждан к демократии:

«Современное общество дает множество возможностей для фрирай-динга (иначе называемого проблемой безбилетника) и оппортунизма. Демократия не требует, чтобы граждане были бесхитростными и бескорыстными святыми, но это общество ненавязчиво дает знать, чего оно ждет от своих граждан — честного поведения, отказа от искушения обманывать. Социальный капитал, как опыт свидетельствует об этом со все большей силой, укрепляет в нас лучшие качества, расширяет личность. Функционирование наших демократических институтов зависит и соразмерно нашему социальному капиталу» (Putnam 2000:349).

Наконец, на основе анализа Патнэма мы можем сделать еще один скромный вывод: в уже относительно демократичных режимах люди, состоящие в гражданских организациях (или даже всего лишь в организациях, созданных для общественного блага), больше склонны выполнять свои обязательства перед коллективом, заставляют правительство лучше работать и больше доверяют своим согражданам (Bermeo 2000). Этот вывод важен, но он ничего нам не говорит о причинно-следственной связи демократии и доверия.

[Чарльз Тилли]

Современные теоретики демократических систем пришли к четырем важнейшим выводам относительно воздействия доверия на демократию как таковую.
1. Как показывает проведенный Маргарет Леви анализ пропорционального взаимного согласия (1997), сотрудничество с правительством на основе обязательства, а не принуждения обусловлено ожиданием, что и другие будут равносильно участвовать в несении того груза, который налагает правительство: будут платить налоги, исполнять воинскую повинность и т. д.
2. Предполагается, что при демократии уровень доверия правительству является более высоким, чем при других режимах, потому что добровольная передача власти представителям и должностным лицам возможна только на основе широкого доверия.
3. Смена фракций, стоящих у власти, обусловлена верой в то, что не занимающие сейчас никакой должности лица займут должность позднее или по крайней мере должностные лица будут уделять больше внимания интересам людей.
4. С точки зрения большинства политических акторов, демократия по самой своей сути — режим более рискованный, более зависящий от обстоятельств, чем другие; вот почему с этой системой сотрудничают только те акторы, которые немало доверяют достижениям демократической политики.
Все четыре вывода составляют некоторый уровень доверия как необходимое условие демократии. Следовательно, сколь-нибудь значительное снижение уровня доверия угрожает демократии. Перечисленные условия также предполагают, что авторитарные и патронажные режимы выживают при гораздо более низком уровне доверия, чем демократии.
Марк Уоррен связал все четыре вывода, показав, в чем публичная политика противоречит доверию. По Уоррену, политика состоит из конфликтов по поводу товаров, давления в направлении создания объединений для коллективных действий и попыток прийти к коллективным, взаимообязательным решениям (Warren 1999:311). Все эти процессы — конфликты по поводу товаров, коллективные действия и заявки о коллективных взаимообязательных решениях — больше распространены в государственной политике демократии. Но именно эти процессы угрожают естественно сложившемуся доверию: конфликты из-за товаров порождают распри, коллективные действия разделяют общество на мы—они, а коллективные взаимные обязательства неравно осуществляют индивидуальные и групповые интересы. Таким образом, для демократии необходимо большее доверие, чем для других режимов, по крайней мере в том, что касается результатов политической борьбы. Приведем здесь формулировку Уоррена: демократическая дилемма доверия.
Уоррен предлагает три различных теоретических решения этой демократической дилеммы: неоконсервативное, рациональный выбор и совещательное. Неоконсервативная точка зрения, выразителем которой был Френсис Фукуяма, провозглашает, что единственный способ смягчить трудность выбора состоит в том, чтобы минимизировать количество коллективных решений политических институтов и максимально увеличить количество решений таких институтов, в которых уже заложено то или иное доверие: обычных коммун и рынков. Подход, основанный на модели рационального выбора, представленный Расселом Хардином, считает доверием веру в то, что другой человек или институт заинтересован в собственном благополучии; поэтому те институты, которые действуют в пользу населения, позволяют разрешить эту демократическую дилемму. Совещательное решение, которому отдает предпочтение сам Уоррен, позволяет преодолеть эту пропасть тем, что демократическое обсуждение и доверие становятся взаимодополняющими: самый процесс обсуждения, совещания рождает доверие, а наличие доверия облегчает обсуждение. Неоконсервативная теория не видит обязательной связи между демократией и доверием, в то время как рациональный подход и совещательные теории считают доверие просто неотделимым от демократии.
Несмотря на то что я также обращаюсь к демократической дилемме, я ее решительно переформулировал и предлагаю четвертое решение. Рассматривая доверие как такое отношение, при котором по крайней мере одна сторона подвергает важное для нее дело риску ошибки, неудачи или злонамеренности другой стороны, я признаю, что такие отношения группируются в определенные сети, в особенности по мере того, как проходит время или повышается ценность предприятия. Хотя исторически сети доверия выросли по большей части вне публичной политики, иногда они складываются внутри крупных политических акторов (например, профсоюзов) или в самом правительстве (например, пенсионные системы ветеранов). Однако у нас есть сомнение в том, что подобные ассоциации являются основными для демократического участия. Вместо этого мы должны признать, что формы отношения сетей доверия и публичной политики имеют громадное значение. От них зависит возможность пропорционального взаимного согласия, а следовательно, и эффективное претворение выраженной коллективной воли в действия государства.
Как ни удивительно, но один вид недоверия также становится необходимым условием демократии. Взаимное согласие ведет к тому, что население не готово вручить правителям карт-бланш, какими бы справедливыми выборы ни были бы. Соответственно, остается реальной угроза, что, если власти не будут действовать согласно высказанной коллективной воле граждан, граждане не только отстранят их от власти, но и перестанут поддерживать такие, всегда находящиеся под угрозой деятельности правительства, как призыв на военную службу, набор присяжных для осуществления суда и сбор налогов. В терминах Альберта Хиршмана граждане демократических государств могут проявить лояльность во время государственного кризиса, но обычно они хотя и подают голос, но угрожают выходом (Hirschman 1970).
Демократическая дилемма заключается в том, как, имея в виду все вышесказанное, соединить важные для граждан предприятия и поддерживающие эти предприятия сети с публичной политикой, не нанося вреда ни сетям доверия, ни публичной политике. Такое соединение возможно лишь в условиях взаимного согласия членов сетей доверия. Если государство отказывается от принуждения и обращается к таким рычагам, как капитал в сочетании с обязательствами, то тогда государство способствует взаимному согласию. Так что траектории демократизации будут решительно различаться в зависимости от того, были ли отношения сетей доверия с правителями вначале авторитарными, теократическими, патронажными или отношениями взаимного неприятия.
Так, вариантом выхода из авторитарного правления при демократизации будет отказ от принуждения и ослабление правительственного контроля сетей доверия. Если демократизация начинается с патронажных отношений, то, наоборот, необходимо ослабление посреднического участия патронов и более прямая интеграция сетей доверия в публичную политику. Мэтью Клиэри и Сьюзан Стоукс предлагают «художественный сценарий» (stylized scenario) для иллюстрации обеих операций и ограниченности систем патрон—клиент:
«Демократизируется бедное, разделенное на классы общество. Бедность и неравенство подталкивают политические партии к тому, чтобы использовать стратегию клиентелизма и фаворитизма: голоса избирателей и политическая поддержка покупаются за маленькие, частные уступки избирателям. Клиентелизм действует только тогда, когда и избиратели, и политические брокеры крепко связаны ячейками личностных сетей, которые позволяют брокерам наказывать отдельных избирателей, если они не исполняют условия договора, — заставляют их отчитываться за голоса. Клиентелизм по необходимости — высо-коперсонифицированная форма политики. Но при этом избиратели могут совершать такие действия, которые не отслеживаются патронирующей партией полностью, например голосовать за нужного кандидата в обмен на какие-то подачки. Для большей надежности партии культивируют дружеские отношения доверия со своей клиентурой» (Clear/ and Stokes 2006:10).
Клиэри и Стоукс правильно замечают, что такая система жертвует подотчетностью ради лояльности. Если я правильно описал, что происходило в Америке в XIX в., то этот период американской истории оказался важнейшим этапом, когда до того изолированные сети доверия соединились с публичной политикой.
В том, что касается указанных выше важнейших условий — широты по охвату, равенству, защищенности и взаимообязательности — при интеграции сетей доверия в публичную политику, приходится полагаться на действия правительства по поддержанию этих сетей доверия. Они также получают власть — индивидуально и коллективно — через те связи с правительством, которые сети доверия осуществляют как посредники. У них развивается прочный интерес к деятельности правительства. Им не безразлично, какие ставки предлагает правительство. Уплачивая налоги, приобретая государственные бумаги, делясь информацией с должностными лицами, будучи в зависимости от правительства в том, что касается доходов, и отдавая членов сетей на военную службу, — всеми перечисленными путями они все больше укрепляют свой интерес и вступают в переговоры о соблюдении своих интересов.
Заинтересованные граждане в среднем принимают более активное участие в выборах, референдумах, лоббировании, членстве в группах интересов, социальной мобилизации и прямых контактах с политиками — то есть в обсуждениях, консультациях. Напротив, те сегменты населения, которые по каким-нибудь причинам охраняют свои сети доверия от участия в публичной политике, проявляют меньше интереса к правительственным действиям и не стремятся участвовать в демократической публичной политике. Причем до такой степени, что богатые, обладающие властью персоны могут просто купить должностных лиц или захватить те сектора правительства, которые непосредственно связаны с их интересами; более того, они ослабляют публичную политику дважды: выводя из нее собственные сети доверия и подрывая эффективность консультаций тех граждан, у кого нет их возможностей.
Три главных процесса интегрируют сети доверия в публичную политику: распад обособленных сетей доверия, интеграция прежде обособленных сетей доверия и создание новых, связанных с политикой сетей доверия. Эти процессы следует считать необходимым условием демократизации. Они необходимы, потому что иначе у граждан нет стимулов справляться с провалами демократической политики и они будут с легкостью покидать публичную политику, когда она их не будет устраивать. Интегрирование сетей доверия побуждает граждан выбирать право голоса и лояльность вместо выхода из политики.
Противоположные указанным процессы выводят сети доверия из публичной политики. Вспомним приведенные выше отличия демократизации от дедемократизации: большая скорость дедемократизации, чем демократизации, непропорционально сильное влияние власть предержащих на дедемократизацию. Оба явления предопределены до некоторой степени той легкостью, с какой люди, имеющие власть, выводят свои сети доверия из публичной политики, так что они больше не оказывают на нее прямого влияния. Они могут добиваться этого следующими путями: устанавливать частный контроль над некоторыми частями государства, сами оплачивать такие услуги, как образование, а также покупать услуги должностного лица вместо того, чтобы обеспечивать влияние на него через существующие политические институты. Впрочем, интеграция сетей доверия в публичную политику не является достаточным условием для демократизации; авторитарные, как и теократические режимы тоже интегрируют сети доверия. Для полного описания демократизации нам необходимо рассмотреть еще два разряда процессов: 1) изоляция категориального неравенства (например, по признаку принадлежности к определенному классу, полу или национальности и расе) от публичной политики и 2) трансформация негосударственной власти через: а) расширение политического участия, б) уравнивание политического участия, в) установление коллективного контроля над правительством и г) недопущение произвола со стороны политических акторов, включая правительственных агентов. Все вместе: трансформация негосударственной власти, изоляция категориального неравенства и интеграция сетей доверия — обеспечивает широкие по охвату, равноправные, защищенные и взаимообязывающие отношения между гражданами и государством, то есть порождают демократию.
Вернемся к истории США
Если мы посмотрим на американскую политику в XIX в., то мы, конечно, увидим расизм, нейтивизм, фанатизм, насилие, грубое соперничество и коррупцию. Как полагают Клиэри и Стоукс, американская политика клиентелизма и фаворитизма в сильной степени обеспечивалась личными знакомствами, когда лояльность заменяла отчетность, а политические коллективные действия подвергались строгим ограничениям. Неклиенты часто насильственно изгонялись.
Подытоживая свое превосходное описание ожесточенных выборов в конце XIX в., Ричард Бенсел признает существование строгих ограничений для политического участия в Америке. Он выделяет следующие характерные черты избирателя того времени:

«...это был человек с севера, сельский житель, здесь родившийся, белый, протестант, мужчина. Не встречая на избирательных участках почти никаких препятствий, отвечавшие этим признакам мужчины голосовали гораздо чаще, чем какая-нибудь другая группа в американской истории. Другие часто наталкивались на формальные препятствия или социальную дискриминацию того или иного рода. Например, белые жители южных или пограничных штатов часто лишались права голоса из-за подозрения, что они не лояльны. Черные, будь они с Юга или с Севера, считались умственно и культурно отсталыми. Мормоны с Запада рассматривались как еретики, не имеющие морали (хотя они решительно изменили это положение в Юте). Иммигранты, жившие в городах, недостаточно ассимилировались и потому плохо понимали американские институты и идеалы. Не важно, что многие из них были католиками. Когда эти группы населения заявили претензии на участие в выборах — а они это сделали, — на избирательных участках закипели страсти, вспыхнуло насилие, обман и началось запугивание» (Bensel 2004:287).

Бенсел делает вывод, что применение физического насилия с целью убрать с избирательных участков возможных соперников и лишенных прав, компрометировало демократические свободы (Bensel 2004:90). Тем не менее этот описываемый им процесс (полный конфликтов) парадоксально повышал роль выборов, стимулировал организационные действия со стороны исключенных категорий населения и устанавливал связи сетей доверия этих категорий с публичной политикой.
Несмотря на то что рабы и женщины отстранялись от участия в выборах в массовом порядке, в течение XIX в. уровень политического участия населения в США существенно вырос. С увеличением количества штатов в первой половине XIX века (Keyssar 2000:50-51) быстро исчезали имущественный и налоговый цензы на участие в выборах. Также от выборов к выборам росло участие тех, кто уже имел право голоса. Рис. 4-1 позволяет нам увидеть эти изменения. На этом рисунке графически изображены пропорция населения, участвовавшего в выборах президента, относительно общего числа населения (из Commerce 1975: I, 8, и II, 1073-1074). Заметим, что до выборов 1824 г. процедура голосования сильно менялась, так что было трудно точно подсчитать поданные голоса, но с этого времени цифры становятся надежными. В 1824 г. Эндрю Джексон обошел Джона Квинси по результатам голосования, оставив далеко позади Генри Клея и У. Г. Крофарда. Однако из-за отсутствия большинства по результатам голосования палата представителей выбрала Адамса, а не Джексона.
В 1824 г. проголосовало около 356 000 человек (примерно 3,5% всего населения, включая мужчин, женщин, взрослых и детей, что на тот момент составляло 10,4 млн). К выборам 1828 г. (когда Джексон и Адаме снова боролись за президентство, и на этот раз победил Джексон) количество голосующих увеличилось почти в три раза и приблизилось к 1,2 млн, то есть 9,4% всего населения. С этого времени благодаря быстрому росту населения повышался и процент населения, участвовавшего в выборах президента: в 1870-х гг. голосовало 20% (конечно, освобождение рабов значительно увеличило количество взрослых мужчин, имеющих право голоса, но в действительности дискриминация с применением насилия еще десятилетия не допускала негров на избирательные участки). Значительное сокращение числа голосующих произошло во время гражданской войны в 1864 г., когда штаты, вошедшие в конфедерацию (Алабама, Арканзас, Флорида, Джорджия, Луизиана, Миссисипи, Северная Каролина, Южная Каролина, Теннесси, Техас и Вирджиния), не имели права голоса в союзе, а затем в 1868 г., когда Миссисипи, Техас и Вирджиния еще формально не вошли заново в союз.

О чем же свидетельствуют приведенные цифры? Даже в конце века довольно небольшое число взрослых мужчин участвовало в выборах американского президента. По данным о выборах в Охайо в 1866 г., даже из этих имевших право голоса взрослых мужчин многие отдавали свой голос в обмен на какую-нибудь услугу вместо того, чтобы, углубившись, сравнивать качества кандидатов в президенты. Политические брокеры очень умело собирали голоса в поддержку партий, причем часто не в пользу своих доверителей. Тем не менее произошли два изменения, имевшие для американской демократии исключительную важность. Во-первых, несмотря на слабое информирование населения, всеобщее участие в публичной политике постоянно нарастало. Во-вторых, именно потому, что политические организации и брокеры черпали свои кадры прямо из среды местных работников, использовали свои этнические, религиозные и родственные связи, шел процесс интеграции сетей доверия в американскую публичную политику.
Например, итальянцы Нью-Йорка начали создавать в городе свои объединения с того, что организовали исключительно итальянские общества взаимопомощи и католические приходы. Вскоре, однако, они влились в публичную политику, создав политические клубы.
«[К] середине века, — пишет Сэмюель Бейли, — хорошо организованные и эффективные политические машины, лидеры которых стремились приспособить к своим задачам различные социальные и экономические группы в городе, начали играть все более важную роль в политике. Образование итальянских клубов, аффилированных в эти машины, стало первым шагом в длительном процессе включения итальянцев в политическую систему Нью-Йорка. Примерно так же, как это происходило с этнически однородными церковными приходами, итальянские клубы оказались со временем самым эффективным механизмом рекрутирования итальянцев в политическую систему» (Вайу 1999:210).
Лязгающая на ходу, но все-таки работающая американская политическая машина непрерывно инкорпорировала сети доверия иммигрантов в национальную политику, используя исключительно местные связи.
Иногда процесс обращался вспять. В 1850-е гг. разногласия настроенных против рабства, против католицизма, против иммигрантов (эти настроения часто проявлялись у политических субъектов одновременно) сторонников свободного труда и их демократов-оппонентов перекрывали процесс инкорпорации новых членов в политическую жизнь. Неитивисты, которых называли «ничего-не-знающими» насчитывали в 1854 г. 1 млн сторонников (Keyssar 2000:84). Гражданская война прекратила интеграцию южных сетей доверия в национальное государство, а реконструкция связала их вновь, правда, не без труда. После гражданской войны элита как Юга, так и Севера, чувствуя угрозу своему положению, пыталась остановить вовлечение негров, организованных рабочих и иммигрантов в американскую публичную политику. На Юге они преуспевали в этом начиная с 1890-х гг., главным образом лишая гражданских прав негров. Ценз оседлости, подушевые налоги, отстранение за нетяжкие преступления и законы Джима Кроу — все это отнимало у негров-мужчин конституционное право голоса. Тем временем также и многие белокожие бедняки Юга потеряли свое право голоса (Keyssar 2000:111-113).
Обращение процесса вспять случается и в наши дни. В «Урезанной демократии» Теда Скочпол убедительно доказывает, что за последние десятилетия общественная жизнь Америки обеднела, поскольку управляющие заменяют участие рядовых граждан участием организаций, собирающих деньги (на какие-то цели), или другими влиятельными специализированными организациями, которые готовы взять у вас деньги, но отстраняют граждан от прямого участия. «Доколе централизованные и профессионально руководимые институты и общественные группы сохраняют за собой право особого доступа к правительству и СМИ; пока общественные группы и лица, производящие общественный опрос, могут больше предложить баллотирующемуся политику, чем акторы другого рода, до тех пор американская гражданская демократия не станет гораздо более широкой демократией — а местная деятельность добровольцев так и останется незаметной для национальных центров власти» (Skocpol 2003:281). Не употребляя, впрочем, этого термина, Скокпол на самом деле описывает изоляцию сетей доверия от национальной публичной политики. Как она утверждает, такая изоляция снижает демократичность строя и институтов.
Доверие и недоверие в Аргентине
Несмотря на громадное отличие от американской политической системы, некоторые параллельные процессы происходили и в Аргентине. При всех особенностях политической системы этой страны с ее каудильо, полковниками и репрессивными режимами, мы могли бы подумать, что Аргентина будет похожа скорее на Грецию, Чили или Португалию, а не на США. На деле же чрезвычайно неровные отношения центра этой страны с периферией оставляли такие островки свободы, где была возможна демократическая активность. По крайней мере в Буэнос-Айресе уже очень рано просматриваются элементы демократической политики. Конституция Аргентины 1853 г. гарантировала всеобщее избирательное право для достигших совершеннолетия мужчин, а дополнительные законы, принятые в следующие четверть века, распространяли право голоса также на коренное мужское население в возрасте 21 года или более лет (плюс национальных гвардейцев любого возраста и женатых мужчин с 19 лет)
В Аргентине военная служба играла более существенную роль, чем в Соединенных Штатах, в процессе интеграции сельского населения и иммигрантов в национальную публичную политику. Фернандо Лопес-Альвес считает, что этот процесс начинается с избрания президентом Хуана Мануэля де Росас, губернатора и в течение некоторого времени диктатора провинции Буэнос-Айрес с 1829 до 1852 гг. Указанный процесс продолжался и в следующие десятилетия:
«В отличие от того, что происходило в Уругвае и Колумбии, элита Аргентины к началу XX в. увидела в армии инструмент интеграции низших классов в политику. В 1895 г., при том что четверть населения была иностранного происхождения, выдвинули идею, что военная обязанность будет способствовать созданию нации и "национализации" первого поколения аргентинцев, этих "сыновей иммигрантов, наводнивших страну иностранной культурой"» (Lopez-Alves 2003:205; см. также Forte 2003:146-162).
Аргентина не ввела всеобщую воинскую повинность, но она вовлекла множество бедняков в национальную политику через службу в армии.
Рядовые граждане часто прямо вступали в публичную политику. К 1860-м выборы в Буэнос-Айресе проходили обычно так же грубо и беспорядочно, как в США. Выборы проводились в церковных приходах, и там они становились местом жестокого соперничества враждующих политических и приходских клубов, выставлявших собственных кандидатов. Как сообщает свидетель происходившего Felix Armesto, муниципальные выборы в приходе церкви Ла-Мерсед в декабре 1863 г. выглядели следующим образом:
«Одна из партий завладевала избирательным участком и, пользуясь этим, не исключая никаких средств воздействия — даже и мошенничества, — выигрывала на выборах...
Негодование побежденных доходило до того, что они пытались атаковать, что часто случалось в те времена; но победители... заранее выставляли собственные партийные кадры, так что некоторые защитники с церковных галерей, а другие с крыши отвечали на эти атаки камнями.
Пистолеты и другие мелкие огнестрельные орудия были привилегией богатых, как и револьвер, хотя и очень несовершенный в то время. Так что сражение велось при помощи самого простого и примитивного орудия — камня, поскольку в основном дрались на расстоянии; когда же сближались лицом к лицу, то в ход шли ножи.
Осаждающие, которых обычно было больше, чем закрепившихся внутри здания, переходили к булыжникам с мостовой или приносили кучи речных камней с Баджо, откалывали от стен кирпичи и вообще пользовались всем, что попадет под руку: на крышах не оставалось черепицы... ... [близлежащие дома] служили прибежищем враждебных сил, и оттуда, как и с колокольни собора, каждая сторона вела прицельный огонь по головам и глазам противников... Во всем квартале не оставалось ни единого целого стекла, да и сами участники сражения были все как один ранены» (Sabato 2001:38).
В отличие от Соединенных Штатов здесь в голосовании принимала участие лишь небольшая часть населения, да и та постоянно уменьшалась. Притом что население столицы быстро росло, участие в выборах снизилось с примерно 7% всего населения в 1820-е -1830-е гг. до 2-3% в 1870-е гг. (Sabato 2001:64).
Без сомнения, в значительной степени это снижение объяснялось громадной и всевозраставшей иммиграцией — то есть ростом населения, лишенного гражданских прав. В конце XIX в., например, только 4% испанских иммигрантов, составлявших вместе с итальянцами главный поток иммигрантов, получили гражданство (Моуа 1998:305). Из всего приезжего населения в 1895 г. гражданство получили только 0,2%, а к 1914 г. эта цифра выросла лишь до 2,3 % (Baily 1999:198). В отличие от Нью-Йорка, сообщает Бейли, буэнос-айресские итальянские иммигранты включались в публичную политику, но почти исключительно через профсоюзы. Аргентина в этот период далеко отставала от Соединенных Штатов в создании эффективного механизма интеграции иммигрантских сетей доверия в публичную политику.
Тем не менее политика создания ассоциаций и организаций в Аргентине ширилась. В 1889 г. студенты Буэнос-Айреса создали организацию под названием Гражданский союз молодежи (Union Civica de la Juventud), который встал в оппозицию политике правительства. Эта новая организация вскоре привлекла к себе и последователей-нестудентов, превратившись просто в Гражданский союз. В 1890 г. этот союз организовал демонстрацию в Буэнос-Айресе, в которой приняло участие 30 000 человек. В этом же году народная милиция при поддержке союза совершила нападение на правительственные войска, но этот бунт провалился, и выяснилось, что крупные политики, подстрекавшие к этому выступлению, заключили предварительно тайную сделку с целью сменить правительство. В 1890-е гг. народная политика создания разного рода организаций начинает действовать в национальном масштабе, но против нее ведут решительные действия аргентинские военные и политически значимые фигуры. В то же время массовая иммиграция из Европы — в 1914 г. 80% населения Буэнос-Айреса составляли иммигранты и их дети — решительно изменила общественную жизнь и народную политику.
В период 1890-1914 гг. в Аргентине процветают ассоциации и организации. Широкое, полуконспиративное народное движение, члены которого называли себя радикалами, связало многочисленные местные политические клубы среднего класса с руководством партийных комитетов. Они прибегали к обычным методам общественных движений, таким как массовые митинги и демонстрации. В регионе Буэнос-Айреса сформировались и несколько анархистских рабочих организаций. Помимо обычных для них демонстраций 1 мая и на Новый год, анархисты устроили в 1899-1910 гг. около полудюжины забастовок в Буэнос-Айресе и его окрестностях. Когда в 1910 г. анархисты пригрозили саботировать празднование столетия независимости Аргентины, правительство провело среди них аресты по обвинению в самоуправных действиях и разгромило места их сборищ.
Тем временем аргентинские социалисты начали настоящую борьбу за права рабочего класса на жилье, образование, право на развод, за избирательное право для женщин и за восьмичасовой рабочий день. Социалистическая партия, основанная в 1894 г., объединила рабочих с людьми свободных профессий и даже мелкими предпринимателями. К тому времени, когда эта партия выбрала своих первых представителей в палату депутатов Аргентины в 1904 г., в стране уже пустили корни элементы демократической политики. Этот процесс закладки основ демократии предвосхищал конкретный переход к демократии, который Р. Кольер относит к 1912 г., когда президент Саенц Пенья ввел всеобщее избирательное право и тайное голосование для мужчин старше 18 лет (Collier 1999:30).
Однако даже несмотря на начало реформ в 1912 г., в стране продолжают сменять друг друга демократизация и дедемократизация. Аргентина переживает один за другим военные перевороты: 1930-1932 — генерал Хосе Урибуру;
1943-1945 — генерал Педро Ромирес, с восходящей звездой полковника Хуана Перона;
1955-1958 — военные хунты захватывают власть одна за другой, смещая Перона, который был избран президентом в 1946 г.;
1962-1963 — военный переворот, приведший к власти правительство во главе с председателем сената Хосе Мария Гидо;
1966-1973 — многочисленные перевороты и установление военных или поддерживаемых военными режимов;
1976-1983 — новые государственные перевороты и установление военных режимов, при первом генерал Хорхе Видела сверг вдову X. Перона, Исабель Мартинес де Перон, ставшую президентом после смерти Перона в 1974 г. Потерпев поражение от британских войск после того, как те вторглись на спорную территорию Фолклендских островов в 1982 г., аргентинские военные окончательно уходят — по крайней мере до сегодняшнего дня — из публичной политики.
Тем временем долгое пребывание у власти Хуана Перона значительно изменило политику Аргентины. В тридцатые годы XX века армейский офицер Перон симпатизировал европейским фашистским режимам. В 1946 г. он начинает собственное революционное движение — перонизм, — призывая заменить импорт собственными товарами (через индустриализацию) и укреплять национальную дисциплину. При (временной) поддержке военных и (более или менее постоянной) поддержке организованных в профсоюзы он выиграл президентские выборы в 1946 г. Последователи Перона создали громадные, эффективные системы патронирования. После того как Перон в 1955 г. был отстранен военными от власти и сослан в Испанию, он вновь возвращается в Аргентину в 1973 г. Перон умер на следующий год в возрасте 78 лет. Но партия перонистов его пережила, оставаясь ведущим фактором национальной политики, причем в ее распоряжении до сих пор имеется внушительная сеть патронирования.
Аргентино-американский ученый Хавьер Ауйеро имел возможность внимательно изучить политический клиентилизм или фаворитизм перонистов и политические последствия этого явления (Auyero 1997, 2001, 2002, 2003). В стихийно возникшем рядом со столицей (Буэнос-Айрес) барачном поселке Вилла Параисо, он становится свидетелем деятельности перонистов — активных рабочих, которые доставляли товары и услуги беднякам в обмен на их политическую поддержку. После свержения Перона в 1955 г. для всех правительств (военных и гражданских) Вилла Параисо представлялась социальной язвой, с которой надо было покончить. Местным перонистам удавалось сопротивляться этому уничтожению, причем затем они вовлекли ме-стных обитателей и в общее сопротивление авторитарным режимам Аргентины. Беспощадный военный режим, захвативший власть в стране в 1976 г., начал осаду Виллы Параисо в 1978-м, многие были арестованы. Местные источники сообщают о десятках пропавших без вести в течение этих ужасных лет (Auyero 2001:61).
Тем не менее перонистские сети уцелели в Вилла Параисо. В период массовой безработицы в 90-е гг. перонисты оказывали гораздо более действенную помощь местным жителям, чем католическая церковь. Они организовались в Unidades Basicas (UBS — комитеты простых лю¬дей), которые делали ежедневную партийную работу на местах:
«В Вилла Параисо было пять комитетов (UBS), во главе каждого стоял политический брокер. Эти комитеты распределялись по всему Параисо (хотя Matilde's UB административно находится вне данного поселения, цели его политической и общественной деятельности направлены на улучшение положения населения Параисо). Впрочем, их деятельность была шире, чем просто политика или подготовка к выборам. Многие представляют собой центры распределения продовольствия и медикаментов, и к брокерам можно обратиться за небольшой поддержкой круглый год. За последнее время эти UBS стали главными центрами разрешения проблем выживания» (Auyero 2001:83).
Клиенты перонистов не только голосуют за кандидатов своей партии, но также участвуют в партийных съездах, рисуют граффити, развешивают плакаты и исполняют другие обязанности в своем районе, когда партия в них нуждается. Женщины-брокеры демонстративно подражают милостивой леди Эвите Перон, проявляя «щедрость перонистов» (Auyero 1997). Таким образом, при общем демократическом режиме продолжает функционировать разветвленная сеть отношений клиентелизма.
Тщательно анализируя политику в таких провинциях, как Мар-дель-Плата, Буэнос-Айрес, Кордова и Мисионес, Метью Клиэри и Сьюзан Стоукс обнаружили враждебность между перонистским влиянием и тем, что они считали проявлением информированного (осознанного) демократического участия. К этому последнему они относят получение политической информации из газет, бюллетеней кандидатов от разных партий, открытое обсуждение, за кого голосовать, уважительное отношение к закону и т. д. Далее авторы сообщают, что и в Мексике, и в Аргентине, в менее демократических регионах, население:
• считает, что способность правительственных: учреждений реагировать на требования граждан зависит от личных качеств политика, а не от тех правил, которые предопределяют деятельность соответствующего учреждения;
• больше склоняется к клиентелизму и считает, что также более склонны к клиентелизму люди их окружения;

• также менее склонно к безусловному соблюдению правовых норм (Cleary and Stokes 2006:178).
Представляя выводы Ауйеро, Клиэри и Стоукс в других терминах, можно сказать, что эти авторы отмечают важную роль сетей доверия как посредников при интеграции в публичную политику (через патронов) там, где Институционно-революционная партия ИРП (в Мексике) или партия перонистов (в Аргентине) ищут себе поддержки, ежедневно используя отношения патрон—клиент.
Так что у нас есть прямые свидетельства того, что в Соединенных Штатах, Мексике и Аргентине политика клиентелизма играла роль важного посредника. Как бы низко мы ни ценили политическое участие на основе личных связей и групповых предубеждений, но включение новичков в политическую жизнь через покровительство ускоряет интеграцию до того изолированных сетей доверия в публичную политику, причем одновременно эти новички включаются в новые сети доверия, которые создает само государство или такие крупные политические акторы, как профсоюзы.
Зависящая от обстоятельств, интеграция сетей доверия в публичную политику — это не единственный процесс, обусловливающий демократию. Для широкой демократизации необходимы также изменения неравенств и негосударственной власти. Для демократизации также необходимы изменения в отношениях неравенства и в публичной политике. Обратимся теперь ко второму главному и необходимому процессу — изоляции взаимоотношений гражданин—государство от категориального неравенства. В главе 5 мы сосредоточимся на равенстве и неравенстве.