3538. Закрутят ли гайки?

[Екатерина Шульман]

https://snob.ru/profile/30324/blog/111550
Происходящее сейчас с ФТС довольно похоже на случившееся почти год назад с РЖД. Там тоже был начальник с идеальной биографией, близкий друг, старый проверенный кадр, родной-любимый-лояльный-православный патриот. Но он очень дорого обходился и требовал все больше государственных субсидий, при этом создавал угрозу неисполнения базовых социальных обязательств — например, чуть не уничтожил электрички. И, несмотря на всю дружбу, православие и предыдущую историю любви, пришлось поменять его на заместителя, который пытается, даже местами успешно, оказывать необходимые обществу услуги за меньшие деньги. То есть обходится чуть дешевле, а работает чуть лучше.

В таможне тоже сидит человек, который служил с президентом и знаком с ним десятилетиями, обладает всеми признаками правильного члена бюрократической элиты. Но он не генерирует требуемый в новых экономических условиях объем бюджетного дохода, а вести себя желает как в тучные нефтяные времена.
Как мы помним, с Якуниным обошлись мягче. Хотя отставке Якунина тоже предшествовала довольно долгая кампания по его дискредитации — всякие истории с шубохранилищем и вообще буйной роскошью, которой он себя окружает. Но тогда эта информация исходила не от правоохранительных органов напрямую, а от медиа и общественности. За прошедшие пару лет в новой экономической реальности нравы, видимо, ожесточились, и обыски у главы ФТС были оформлены в стиле задержания губернатора Белых — купюры на скатерть.

Таким образом, необходимый уровень публичности достигнут, и после этого «сдать назад» и сделать вид, что ничего не случилось, будет трудно. Уйдет Бельянинов сразу или через некоторое время (последнее представляется более вероятным) — это детали. Само заявление об уходе тут не имеет большого значения — он пишет его не в первый раз, а сейчас это скорее демонстрация готовности: «Вот я тут кладу свою повинную голову на плаху». Вести себя таким образом входит в обязанности каждого чиновника.

На смену Бельянинову, вероятно, придет кто-то, кто возьмет на себя обязательства чуть меньше брать и чуть больше отдавать. Кто будет этим человеком, не так важно. Нынешний глава РЖД до своего назначения тоже был малоизвестен за пределами структуры. Можно предположить, что и в ФТС посадят не другого проверенного генерала, а скорее технического специалиста.

Надо помнить, что сам Бельянинов появился на своем посту после истории с «Тремя китами», которая происходила в 2006 году. Это была великая война между МВД и ФСБ за таможенные потоки. Вроде бы она закончилась победой ФСБ, хотя не совсем: особенность такого рода войн в том, что в них не может быть однозначного победителя. Поскольку необходимо постоянно поддерживать баланс системы, то нельзя, чтобы появился какой-то всех победивший силовик. Это опасно.

То, что происходит, — не кампания по борьбе с коррупцией и не чистки, не операция, разворачивающаяся по заранее подготовленному сценарию. Это bellum omnium contra omnes в самом буквальном гоббсовском смысле. Разумеется, это только пародия на систему гражданского контроля, контроля посредством закона и систему сдержек и противовесов, существующую в демократиях.

Для того чтобы прийти к системе, когда все работают хорошо и обходятся недорого, необходим гражданский контроль над силовыми структурами и общественный контроль над госаппаратом в целом. Просто стравив всех между собой, добиться этого нельзя. Однако некоторую общественную пользу извлечь из ситуации можно. Все силовые акторы ограничивают друг друга, становясь чуть менее бесконтрольными. Кроме того, в качестве инструментов в межклановой борьбе они привлекают прессу и общественное мнение, что в определенной степени связывает их самих. Происходящее способствует изменению старых правил игры — Марк Галеотти в своей последней публикации сформулировал это как «воровать чуть-чуть поменьше, а работать чуть-чуть побольше». Уже лучше, чем ничего.

[Екатерина Шульман]

https://openrussia.org/post/view/16840/
Анализируй это, 08 августа

Почему докопаться до правды так сложно

В ХХ веке тоталитарное государство могло легко навязывать свою абсолютную истину человеку и бороться с инакомыслием. Даже и в демократических обществах правда транслировалась через ограниченное число больших «мегафонов», находящихся в руках экспертного сообщества, корпораций и СМИ. Но с переходом от индустриальной к информационной эпохе произошло разрушение сразу нескольких монополий в политической и информационной сфере: на публичную речь, высказывание, создание контента.

Сейчас количество источников информации растет в геометрической прогрессии. Социальные сети дают каждому возможность высказаться. Многообразие источников приводит к огромному количеству фактов и к демократизации дискурса: любой человек может сказать что угодно, найти себе слушателей, которые одновременно становятся участниками диалога. Последствием этого является разрушение монополии на истину и размывание самого понятия истины. Количество фактов так велико, а интерпретаций — еще больше, что из всего этого можно выстроить любую концепцию. Соответственно, установить истину становится не то что невозможно, — а просто не понятно, зачем это делать.

За счет чего у популистов столько поддержки

Информационные технологии открыли эпоху всеобщей прозрачности. С одной стороны, информация доступна в невиданных прежде объемах, и узнать, «что было на самом деле», можно. Но это не очень нужно: люди ищут не правды факта, а правды эмоций. Они хотят объединяться по принципу «мы чувствуем одинаково». Эта эмоциональная сплоченность приводит людей к политикам-популистам или членам радикальных партий, которые строят свою повестку на объединении по принципу этого братства в общем чувстве.

Фото: flickr / Adriano Esteves

Такого рода политические единицы практически неуязвимы перед обвинениями в искажении фактов, потому что их аудитории это не важно, — точнее, важно не это. Аудитория таких политиков ждет от них не точной информации, а отражения той же эмоции, которую испытывает она сама. Это сочетание всеобщей прозрачности и размывания объективной истины кажется одной из наиболее загадочных и своеобразных черт современности.

Разумеется, не только в России политики-популисты говорят неправду; в других странах происходят похожие вещи. Но надо понимать, что описываемая демократизация дискурса (каждый имеет право голоса, никто не владеет монополией на истину) в развитых странах строится на базисе устойчивых социально-политических отношений и достаточного экономического благополучия. Проще говоря, публичные вруны весело скачут на сетке (safety net), которая натянута предыдущими поколениями политиков, чиновников и социальных активистов. Они создали достаточно прочный общественный и политический механизм (ту самую работающую демократию), который позволяет популистам паразитировать на доверии граждан друг к другу и к институтам.

Какова цена лжи в бедных и богатых странах

Существует прямая корреляция между уровнем доверия в обществе и показателями экономического благополучия: социумы с высоким уровнем доверия — это прогрессирующие и достаточно богатые общества, которые уже достигли некоторого уровня базовой безопасности. Социумы с низким уровнем базовой безопасности обладают одновременно низким уровнем доверия (что логично) и склонны к экономической стагнации и бедности.

Бедные общества с низким уровнем доверия должны быть, по логике вещей, более правдивыми, чем богатые. Они не могут себе позволить этого публичного вранья: ведь запас доверия, проедаемый популизмом, у них очень невелик. Но в реальности происходит все ровно наоборот.

Богатые социумы могут позволить себе популистов, потому что даже в случае их победы на выборах они попадают в тут систему сдержек и противовесов, которая есть у работающей демократии, и становятся всего лишь одним из ее элементов. Соответственно, совсем уж больших глупостей они сделать не смогут. Хороший пример этому — Brexit. По результатам референдума в Великобритании большинство проголосовало за выход из Евросоюза. Все в шоке, фунт упал, мир ожидает катастрофы. Но дальше обнаружилось, что стремительного выхода из ЕС не ожидается, вообще непонятно, как этот выход должен происходить и в чем заключаться, — фунт опять подрос, катастрофы не случилось. Политические процессы проходят медленно и гладко (или медленно и печально, в зависимости от точки зрения) благодаря развитой партийной системе, отсутствии монополии на СМИ, силе общественного мнения.

В бедных же странах с неразвитыми политическими институтами такие вещи обходятся гораздо дороже. Решения принимаются узкой группой, без консультаций и экспертных оценок. Они начинают немедленно претворяться в жизнь; никто не возражает, потому что для этого нет инструментов. Соответственно, последствия, ощутимые и серьезные, сваливаются всем на голову.

Откуда берутся популисты в обществах с низким уровнем доверия

Медленно развивающиеся страны обычно попадают в западню популизма потому, что чувствуют себя слабыми и уязвимыми в мире больших и сильных. Кроме того, новая информационная эпоха, неприятная прозрачность и мультипликация разнородной информации непривычны и ощущаются как дискомфортные условия для жизни.

На этом фоне и появился один из наиболее популярных дискурсов современности — стремление вернуться в прошлое. Настоящее и будущее кажется хаотичным и ненадежным, а мифологическое и идиллическое прошлое — уютным и понятным.

Ностальгия по прошлому — это своего попытка найти защиту от непонятного настоящего, некая воображаемая концепция безопасности. Ее разными способами пытаются продать населению политики, но обычно такие идеи строятся на самоограничении и изоляции. С одной стороны, понятно, что закрыться от внешнего мира в наше время невозможно. Но в то время, как крупные экономики вряд ли согласятся пожертвовать своим благосостоянием ради изоляционизма (им некуда уходить с мировой арены — они и и есть эта арена), для бедных социумов игра в реконструкторство может привести к действительно дурным последствиям: без них-то мировая экономика легко может обойтись, их вклад в нее невелик. Именно поэтому медленно растущие экономики должны быть честнее, чем другие страны: ведь они меньше могут себе позволить роскошь публичного вранья.

Почему так сложно добиться объективности

Считается, что политики врут больше, чем остальные люди. Но такое впечатление создается потому, что они публичные люди: их высказывания постоянно записываются и транслируются широкой публике.

При этом надо понимать, что и чиновники, и обычные граждане живут в своем собственном информационном пузыре.

Как показывают исследования, для все большего числа людей именно социальные сети становятся основным поставщиком информации. Хотя в России еще сохраняется телевизионная монополия, но и она доживает свой срок. Лента в соцсетях формируется на основе предпочтений человека и его поведения в сети. Таким образом образуется красочный информационный пузырь, который не пропускает стороннюю информацию. Пользователь получает отфильтрованный контент и оказывается в кругу одних единомышленников. Такая ситуация сильно способствует замыканию человека в своем мире. Объективной реальности довольно трудно пробиться через эту стену. Но когда это происходит, то приносит человеку большой дискомфорт, поэтому первой реакцией могут быть мысли о заговоре и обмане.

Как оградить себя от лжи

Пробить этот пузырь можно по способу «12 шагов», используемому в группах для анонимных алкоголиков. Во-первых, надо признать проблему и назвать ее своим именем. Следует понять, что поток получаемой информации ограничен и подобран под ваши личные предпочтения. Человеку стоит отдавать себе отчет, что, может быть, получаемые данные не всегда правдивы. Для того, чтобы попытаться как-то сбалансировать свою информационную картину, полезно выходить из зоны комфорта и покидать свою ленту. Это стоит делать хотя бы для того, чтобы узнать какой-то сегмент альтернативного дискурса. Оборотная сторона: такие упражнения могут дополнительно размывать понятие объективной истины, убеждая вас в том, что «у всех своя правда».

Можно найти для себя несколько внушающих доверие экспертов. Обычно о компетентности спикера говорит наличие у него профессионального образования, когда в своих речах он ссылается на цифры и данные исследований, его старые предсказания оказались правдивыми, он использует слова, говорящие о его неуверенности в сказанном («если я не ошибаюсь», «могу предположить»). Насторожить должны решительные недвусмысленные прогнозы типа «через год доллар рухнет», «со дня на день режим падет», «скоро разразиться Третья мировая». Подозрительное выражение — «честно говоря» (вариант — «я вам честно скажу»). Если тема раскрывается только под одним углом, без упоминания, что существует другая сторона вопроса, — это тоже плохой признак.

Кроме того, некоторым антидотом от пребывания в информационном пузыре является базовая потребительская мудрость людей, которая не позволяет им принимать какие-то решения в ущерб себе. Люди чувствуют леденящее прикосновение реальности потому, что они живут в мире экономических отношений: это то, что обычно называют битвой холодильника с телевизором. В этой битве холодильник — это агент реальности.

[Екатерина Шульман]

http://carnegie.ru/commentary/2016/08/10/ru-64293/j3k2
10.08.2016

Подпишитесь, чтобы получать последние публикации Карнеги на Ваш электронный адрес. Поля, отмеченные звездочкой (*), обязательны для заполнения.
Личная информация
E-mail *
На всех указателях, ведущих к авторитаризму, написано одно и то же: изоляция. Без изоляции невозможна настоящая концентрация власти, но реальной изоляции боятся и социумы, и элиты. Поэтому выход видится в создании авторитарного интернационала – то есть недодемократиям предлагается дружить между собой

Превратится ли Турция по итогам неудавшегося военного переворота из электоральной автократии (или нелиберальной демократии, в зависимости от того, какую терминологию вы предпочитаете) в полноценную диктатуру? Может ли это произойти с Россией, чей политический режим имеет много сходства с турецким, или это уже произошло? Как вообще гибридные режимы мутируют в «полные автократии», которые ничего не имитируют и ничем не притворяются? Были ли такие случаи и что влияет на этот процесс?

Предмет интереса политической науки – прежде всего трансформация, изменения, происходящие с режимами, государствами и институтами. Поэтому переходы от демократии к диктатуре и обратно, промежуточные формы государственности и их устойчивость, точки трансформаций – выборы, протесты, перевороты – изучаются современной политологией активно. Исследования конкурентного авторитаризма Вея и Левицки, труды Барбары Геддес о распаде автократий и Беатрис Магалони о выборах при авторитаризме оперируют данными о большом массиве стран и режимов, пытаясь понять, каким принципам подчиняются происходящие там политические изменения.

Левицки и Вей выделяют 35 стран «конкурентного авторитаризма», Барбара Геддес изучает трансформацию 280 автократий мира в промежутке с 1946 по 2010 год. Большая часть человечества сейчас живет под властью промежуточных политических форм – чистые диктатуры суть вымирающий вид, но и сияющие демократии на холме тоже встречаются не так часто. Большинство стран мира относятся к категории «ни богу свечка, ни черту кочерга» – они не устраивают массовых казней, не закрывают границы на въезд и выезд, не запрещают все партии, кроме единственно верной, но и не в состоянии провести открытые выборы, ограничить власть правящей группировки (будь то бюрократия, военные или друзья и родственники правителя), победить коррупцию или обеспечить свободу прессы. Отсюда и исследовательский интерес, и одновременно слабое место этих исследований: когда статистической единицей является целое государство, любое отклонение от правила очень дорого стоит: что вам с того, что в пяти соседних странах изучаемые тенденции ярко проявляются, если именно в вашем случае все пошло не так?

Отсюда же проблема больших стран, таких как Россия или Китай, которые в общем подсчете будут такой же единицей, как Мали или Тунис: они одновременно и подчиняются законам общего поля, и, как крупные небесные тела, искажают это поле вокруг себя, влияя на страны поменьше.

В самом общем виде научные достижения можно суммировать следующим образом: гибридные политические режимы склонны демократизироваться (давать своим гражданам большую степень свободы) под влиянием трех основных факторов: того, что Левицки и Вей называют linkage, leverage и состояние внутренних политических институтов.

Linkage – это экономическая и политическая связь режима с внешним миром, вовлеченность в международные союзы, договоры и торговлю. Чем выше уровень вовлеченности, тем выше шансы на демократизацию, и наоборот.

Leverage – сходное понятие, но, если можно так выразиться, с другого бока – влияние, которое на поведение режима оказывают внешние акторы, его зависимость от них и наличие «значимого другого» – основного торгового партнера и/или источника финансовой помощи. Если этот основной партнер – демократия, то и дружащий с ним режим будет скорее демократизироваться; если автократия – наоборот. Нетрудно заметить, что это та же старая добрая теория «сфер влияния», но под иным углом. В этом смысле Россия для постсоветского пространства и Китай для многих стран Африки являются тем, что ученые называют «черным рыцарем» – авторитарным партнером, увлекающим соседние страны на путь авторитаризма. Для Восточной Европы «белым рыцарем», соответственно, служит Европейский союз, а для стран Латинской Америки – США.

Институциональная развитость или организационная сила режима – это его способность имитировать демократические институты, что со временем способствует демократизации (подражание – первый шаг к добродетели). C другой стороны, наличие единой бюрократии и мощного репрессивного аппарата (унаследованного, например, от предыдущей политической формы) толкает режим в направлении большей авторитарности – раз ружье висит, грех из него не пострелять.

Еще один значимый фактор, влияющий на склонность страны пойти по дурной дорожке тоталитарности и насилия, – демографический. Разумеется, демография – не приговор, но наличие того, что демографы называют youth bulge – молодежного навеса, преобладания в поколенческой пирамиде страты 20–25-летних, коррелируется со склонностью социума к насилию, внешнему или внутреннему. С другой стороны, если в стране большинство населения старше 40 лет, то протест будет носить скорее мирный и легальный характер (не уличные бои, но согласованные митинги). Однако более старое население никак не влияет на вероятность переворота – другого проклятия полуавтократий, в которых нет публично заявленного механизма смены власти (на выборах ничего не меняется, а старое доброе престолонаследие не институционализировано).

Переворот – любимец политологов, склонных изучать легкоидентифицируемые процессы с четко очерченными временными границами. Есть база данных по всем мировым переворотам и множество исследований, показывающих, например, существование переворотов, ведущих к последующей демократизации. Это в основном характерно для стран, где армия является модернизирующей и секулярной силой, – тоже уходящая натура, как показывает пример сегодняшней Турции.

Известно, что вероятность внутриэлитного переворота не связана с популярностью или непопулярностью правителя, против которого он направлен, – потенциальные заговорщики живут в своем прекрасном мире и о состоянии общественного мнения имеют смутные представления.

Однако в новой вселенной всеобщей прозрачности популярность влияет на возможный успех переворота, что создает парадоксальную ситуацию, когда авторитарный правитель вынужден искать общественной поддержки и помощи тех самых социальных сетей, с которыми он боролся, пока гром не грянул. Более того, даже уровень транспарентности власти, то есть объем открытых данных, которые государство о себе публикует, соотносится с уровнем его иммунитета от внутриэлитных заговоров. Иными словами, чем более вы открыты, тем меньше вам стоит опасаться сценария «Как звери, вторглись янычары, падут бесславные удары, погиб увенчанный злодей». Правда, та же самая открытость, спасая режим от Харибды переворота, приближает его к Сцилле массовых протестов: чем больше избиратель и налогоплательщик о вас знает, тем больше у него шансов вспомнить, что он именно избиратель и налогоплательщик, а не подданный, осчастливленный вашим редким публичным появлением и подаренным в прямом эфире щенком.

Парадоксальным образом неудавшиеся перевороты скорее приводят к последующей демократизации. Если вдуматься, это довольно логично: если речь идет не о срежиссированном «убийстве Кирова», а о реальном внутриэлитном расколе, то преодолеть его можно, только опираясь на какие-то другие социальные страты. В случае с сегодняшней Турцией это общественное мнение и светские правоохранительные и судебные органы.

Если пересмотреть все перечисленные критерии и факторы, ведущие к демократизации или, наоборот, к упрочению авторитарной власти, то список начинает напоминать известные «три признака, определяющие цену недвижимости», – location, location and location. На всех трех и тридцати трех указателях, ведущих к авторитаризму, на самом деле написано одно и то же: изоляция. Все, что способствует изоляции, способствует и диктатуре, и наоборот. Это звучит зловеще, если вспомнить, что изоляция имеет на политическом языке другое название – суверенитет.

Собственно, то, что разнообразные международные исследовательские организации, такие как Freedom House или BTI, называют всемирным наступлением авторитаризма или авторитарным ренессансом, самими героями процесса ощущается и декларируется именно как торжество демократии – примат воли народной (которая может и возвращения смертной казни захотеть, и куска соседской территории) над неизбираемой международной бюрократией и навязанными ею правилами.

Весной этого года 146 американских ученых и публичных интеллектуалов обратились с открытым письмом к обоим кандидатам в президенты. Там говорится, что за последние 40 лет число свободных демократических стран увеличилось более чем вдвое (под свободным и демократическим тут понимается accountable government – правительство, отчитывающееся перед гражданами). Одновременно, по индексам Freedom House, уровень свободы снижался в течение каждого года из последних десяти лет. Признаки снижения уровня свободы, которыми оперируют международные индексы такого рода, – это именно признаки изоляционистской политики: ограничения прав международных организаций, ограничения свободы прессы, прав НКО, прав граждан на собрания и передвижение.

Надо учитывать, что «новые автократии» хотят не столько реально отгородиться от мира (такое в действительности может позволить себе только Северная Корея, а это не та судьба, которой хотят для себя элиты коррумпированных сырьевых режимов), сколько быть частью мирового товарного и потребительского оборота и при этом иметь свободу рук внутри своей страны и (в случае более амбициозных крупных государств) в своем ближайшем окружении (она же «сфера влияния» или backyard). Соответственно, они производят зловещую риторику куда интенсивнее, чем реальные изоляционистские действия.

Это формулирует «парадокс гибрида»: без изоляции невозможна настоящая концентрация власти, но реальной изоляции боятся и социумы, и элиты. Некоторый выход видится в создании «авторитарного интернационала» – то есть недодемократиям предлагается дружить между собой. Слабая сторона этого плана в том, что каждый из участников такого союза хочет не столько дружбы братьев по традиционным ценностям, сколько новых рычагов влияния на страны первого мира, что вносит в отношения неприятный меркантильный холодок.

Случаи радикальной трансформации из слабой демократии в сильную диктатуру на самом деле редки (ближайший к нам – Белоруссия, где черным рыцарем выступила как раз Россия). Для настоящих диктатур типа Ирака, Ливии и Сирии ближайшим сценарием оказывается не дальнейшая концентрация власти и не демократизация, а развал, война и хаос. Собственно, именно поэтому промежуточные политические формы и распространились по планете, заняв в том числе место старых тираний, – их сила в том, что они могут трансформироваться, не меняя своей сути. Поэтому резкие переходы от сложносочиненного гибрида к стройному фашизоидному режиму годятся для эффектных заголовков, но не так вероятны в реальной политической практике.

[Екатерина Шульман]

https://www.facebook.com/catherine.s...10620757146080
До чего мне все происходящее нравится, вы и представить себе не можете, дорогие товарищи читатели. Общество вырабатывает себе новые нормы, и все это в прямом эфире и с письменными свидетельствами (а исследователям прошлых веков приходилось анализировать обрывки дневников и писем да туманные зеркала художественной литературы). Прошлый раз такая веселуха была, когда вольные нравы XVIII века начала подъедать эпоха, которую позже назовут викторианской - хотя принцесса Виктория еще не родилась, и дело касалось всей Европы, а не только (и не особенно) Англии. Это, для тех, кто понимает, рубеж между Pride and Prejudice и Mansfield Park. Потому что это ведь все об одном - и панамские бумажки, и олимпийские пробирочки, попытки спрятать фотографию, которую спрятать невозможно, и объявление мертвого живым, и флешмоб о насилии, и падающие от звука фейсбучной трубы стены, казавшиеся непроницаемыми. Вторая волна модернизации - она вся про это, про новые нравы, новые правила, новую прозрачность. В детских терминах "станет хуже - станет лучше" говорить об этом скучно, а вот наблюдать крайне интересно. Как будет выглядеть эта новая норма, мы не знаем, но ключевые понятия тут - горизонталь, сеть и транспарентность. Моральными регуляторами уходящей эпохи были честь (для корпораций) и стыд (для частной жизни). И то, и другое звучит красиво (действующий моральный регулятор всегда обладает, натурально, моральным авторитетом), но предполагает насилие (в действительном залоге) и молчание (в страдательном). Новая эпоха генерирует насилие нового рода - то, что пострадавшие-частные лица любят называть "партсобранием" или "травлей", а пострадавшие госинституции -"предательством": принудительная публичность, аутинг, слив. Эх, писать бы обо всем об этом. Эволюция морали - это захватывающе. Прошу прощения, у кого слезы или, наоборот, фестиваль социального злорадства - как известно, ум не знает стыда, а исследовательский интерес никогда не спит, и тянется своим скальпелем к интересному пациенту, отбивающемуся с криком "так я же еще не умер!" - Так мы еще и не приехали!

[Полина Рыжова]

http://www.gazeta.ru/comments/2016/0...10213019.shtml
Екатерина Шульман о новой роли российского парламента
25.09.2016, 10:41

Сергей Кузнецов/РИА «Новости»
Выдержки из статьи:
«Единая Россия» слишком велика, остальные партии слишком малы, а радость новизны надо будет изображать силами самих единороссов
Темой созыва будет экономический кризис, попытки разными способами снять побольше денег с граждан.
Дума станет более значимым органом власти, более гласным

Какие права захочет вернуть себе Дума, как Вячеслав Володин на посту спикера поможет ей стать более влиятельной, почему конституционное большинство единороссов мало что изменит и ждет ли нас в будущем парламентская республика — об этом в интервью «Газете.Ru» рассуждает Екатерина Шульман, политолог, доцент Института общественных наук РАНХиГС.

— Как вы считаете, 343 мандата у «Единой России» — это запланированный результат или неожиданность для власти?

— С одной стороны, если партия выставляет своих кандидатов в подавляющем большинстве округов, то, наверное, она рассчитывает выиграть в этих округах. Так что сказать, что это совсем неожиданный результат, нельзя. Результат по спискам тоже не является неожиданным, потому что при низкой явке абсолютное число голосов, которое получила «Единая Россия», на пять миллионов меньше, чем в 2011 году, но это выразилось в большем числе мандатов. Если здесь и была какая-то неожиданность, то состояла она вот в чем — эта заявка на «честные выборы», которую, видимо, стоило читать как заявку на «прилично выглядящие выборы», не была донесена до руководителей некоторых территорий достаточно убедительно.

Они подумали, что это какая-то болтовня, а на самом деле им нужно побольше депутатов от их регионов, потому что они тоже хотят участвовать в бюджетном процессе.

Соответственно, они провели выборы так, как привыкли их проводить, а не так, как им сказали. Я бы сказала, что эти выборы — это такой парад территориальной самобытности, в котором различия между субъектами выделяются очень резко.

— Как абсолютное доминирование «Единой России» отразится на работе парламента? Будет ли ощутимым отсутствие в нем оппозиционных кандидатов? Или ничего существенно не изменится?

— Насколько я понимаю, задача была в том, чтобы воспроизвести прежнюю конструкцию парламента, может быть, для разнообразия добавить туда каких-то новых людей. Конструкция воспроизвелась, но в искаженном виде. «Единая Россия» слишком велика, остальные партии слишком малы, а радость новизны надо будет изображать силами самих единороссов. Обновление фракции очень значительное. Как говорит руководство партии, обновление будет около 75%, это очень много.

То есть под прежним брендом в Думу пришли совершенно другие люди.

«Единая Россия» никогда особо не отличалась какой-то идеологической гомогенностью, внутри партии находятся люди, которые имеют мало общего друг с другом, а новые депутаты имеют мало общего с теми, кто сидел под этой вывеской в прошлом созыве.

Что касается оппозиционных кандидатов… Мне кажутся бессмысленными разговоры о том, что теперь в Думе появилось конституционное большинство и теперь у «Единой России» развязаны руки для каких-то там радикальных перемен. Это очень наивно. Причем это говорят те же самые люди, которые раньше говорили, что все партии являются условными конструкциями и по всем значимым вопросам голосуют как единороссы. Тогда какая разница? В прошлом созыве можно было приплюсовать к «Единой России» «Справедливую Россию» и ЛДПР и посчитать, что это теперь «фракция мегабольшинства», она и тогда бы обладала конституционным большинством с перехлестом. Это не меняет ситуацию принципиально.

— Как вам кажется, на что следует обратить внимание в новом созыве?

— Сначала надо посмотреть, какая будет реакция на выявленные электоральные нарушения. Президент сказал, что региональные руководители должны понести наказание за нарушение избирательного законодательства.

Надо понимать то, что нам представляется «ковровым триумфом» единороссов, на самом деле является проявлением нарушения субординации. Территории повели себя как им надо, а не так, как им из Москвы сказали.

Надо смотреть, какие точечные репрессии тут будут применены, и будут ли, или центр просто проглотит это дело и сделает вид, что ничего не произошло. Это первый сюжет.

Второй сюжет — это распределение руководящих постов. Опять же президент сказал, что нужно соблюдать права малых фракций и, соответственно, не стоит «Единой России» забирать все посты себе. Я думаю, будет попытка изобразить большую справедливость, отражающую не реальность распределения мандатов, а ту реальность, которая есть в головах у нашего политического менеджмента — как оно должно было быть. Чувствуется неловкость за эту «мегафракцию», со стороны это выглядит неприлично. Будут попытки исправить это впечатление путем распределения постов глав комитетов — так, чтобы остальные парламентские партии тоже выглядели играющими значимую роль.

Следующий главный вопрос думской жизни — как быть с одномандатниками. В действующей версии регламента отсутствуют депутатские группы, то есть все одномандатники должны быть загнаны в свои фракции, но непонятно, что делать с тремя бесхозными депутатами (самовыдвиженец Владислав Резник, Алексей Журавлев от партии «Родина» и Рифат Шайхутдинов от «Гражданской платформы. — «Газета.Ru»). В регламенте нет статуса независимого депутата. Я думаю, что будут созданы внутрифракционные объединения, например, со статусом депутатских групп. Может быть, между ними будет происходить распределение руководящих постов. В Думе важны кресла в президиуме и еще более важны посты председателей и заместителей председателей комитетов. За эти места и пойдет борьба.

Ну а дальше начнется великая битва за бюджет.

В обобщенном виде — между правительством и Думой, за право звания лучшего защитника трудового народа от экономического кризиса и за то, кто больше полномочий имеет в бюджетном процессе. И внутри этой «мегафракции».

То есть вместо того, чтобы делегировать определенную проблематику другим партиям, «Единая Россия» все проблемы забрала себе.

И все конфликты, которые будут происходить, будут происходить внутри нее. Соответственно, те группы интересов, отстаивающие определенные территории, которые хотят дотаций, определенные секторы экономики, которые тоже хотят денег, определенные сферы, которые не хотят, чтобы их урезали, будут выяснять свои отношения внутри «Единой России».

— Какие темы кроме бюджета, вероятно, еще будут интересовать депутатов в новом созыве? Борьба с иностранными агентами, экстремизм?

— Я бы прогнозировала, что репрессивных законов будут принимать меньше. На самом деле вся эта бурная деятельность пришлась на 2012–2013 годы, первые два года работы парламента. Украинские события не дали нового импульса этим фантазиям — к тому моменту рамка репрессивного законодательства (поправки в избирательное законодательство, закон о митингах, об общественных организациях, об усыновлении) была уже сформирована. Я думаю, сейчас это затормозится окончательно. Во-первых, все принято, что могло быть принято. Во-вторых, будут бояться лишний раз раздражать людей. Темой созыва будет экономический кризис, попытки разными способами снять побольше денег с граждан.

Что будет в парламенте нового, чего уже не было десять лет, — это региональное лоббирование.

Дума выбрана и нарисована территориями в соответствии с их интересами. Депутаты пришли в Думу для того, чтобы выбивать деньги для своих субъектов. Естественно, они не будут устраивать публичные демонстрации, голосовать против бюджета, но будут продавливать свое на этапе предварительного обсуждения.

— Сейчас активно обсуждается фигура Вячеслава Володина в качестве спикера Госдумы. Может ли он выступить как реальный сторонник превращения безвластного парламента в центр экспертизы, место для дискуссии, в орган, формирующий исполнительную власть, или это иллюзии?

— Он будет способствовать повышению удельного веса парламента в политической системе. Это неизбежно произошло бы с любым председателем. Такой у нас сейчас исторический период — когда есть коллективный орган, который уже избран, а исполнительная власть только входит в зону турбулентности, которая должна закончиться в 2018 году или, может быть, раньше. В этой ситуации Дума обладает устойчивой легитимностью и, соответственно, большей значимостью, чем в предыдущий исторический отрезок.

Это бы происходило с любым председателем, но с Володиным это будет происходить быстрее. Володин — очень амбициозный человек, он знает парламентскую механику, он всю жизнь избирается депутатом, более того, он избирался еще в те времена, когда у нас были конкурентные выборы.

И он будет хотеть не де-юре, по статусу, а де-факто стать четвертым человеком в государстве.

Эта должность даст ему публичный ресурс, которого у него не было как у заместителя главы администрации президента. АП — крайне закрытая структура, да и там он ухитрялся быть довольно публичной персоной. Теперь у него появится, среди прочего, международный функционал. Одна из немногих вещей, которой занимался прежний председатель, — это активизация внешнеполитической деятельности Думы. Время было такое, когда внешнеполитическая повестка доминировала, и Нарышкину самому этого хотелось. Если ни в чем другом преемственности не будет, то в этом она точно будет.

— Считаете ли вы, что роль администрации президента в новом политическом цикле снизится?

— Она не снизится из-за того, что из нее ушел Володин. Она может измениться по объективным социально-политическим причинам. Если публичная политика перейдет в Думу, а внешняя политика продолжит плавно переползать в Совет безопасности, то у администрации президента останутся более присущие ей функции по обеспечению деятельности президента. Это желаемый, хороший сценарий. Потому что мы как граждане заинтересованы в том, чтобы наиболее важные функции выполнялись наиболее публичными органами власти. Парламент по своей природе всегда будет более публичным, прозрачным, чем любой другой орган исполнительной власти или силовая структура. Там сидят 450 человек, которые все хотят разговаривать и выступать по телевизору.

— Как вы думаете, может ли Дума стать даже не центром принятия решений, а органом, формирующим долгосрочную повестку? Кажется, сейчас ее формировать некому — правительство занимается подсчетом денег, президент занимается международными делами.

— Сегодня это довольно трудно себе представить. Пока, не заглядывая вперед, будем надеяться, что хотя бы решения, которые принимаются исполнительной властью, будут обсуждаться в Думе — это уже очень хорошо для страны. Потому что мы находимся в тяжелой экономической ситуации, тяжесть ее ложится прежде всего на плечи граждан. Фантазии правительства, как мы видим, сводятся к тому, чтобы взять с граждан побольше денег — придумать новый сбор, новый налог, повысить существующий. В такой ситуации в любой здоровой политической системе защитниками граждан является парламент. Парламент вообще нужен для того, чтобы ограничивать исполнительную власть в ее аппетитах. Мы от этого пока далеки, у нас последние годы было совершенно извращенное положение вещей, когда правительство ограничивало парламент в его финансовых запросах. Это ситуация, поставленная с ног на голову. В наших общих интересах, чтобы она встала обратно на ноги.

— Допускаете ли вы вариант, что при определенном раскладе парламент может настолько усилиться, что дело дойдет до изменения модели Конституции? Например, переход от президентской к парламентской республике?

— У нас боятся термина «парламентская республика». Считается, что это что-то такое, что Ходорковский задумал в 2003 году, но его вовремя остановили наши бдительные правоохранительные органы.

Но я вам могу сказать следующее: политическая наука знает, что из всех гибридных авторитарных моделей наиболее долгоживущие — это партийные. Та модель, где есть правящая партия, которая доминирует в парламенте и при этом обладает властным ресурсом. Просто доминировать в парламенте мало — что толку иметь большинство, если у тебя нет полномочий. Но парламентское большинство, обладающее полномочиями по формированию правительства, по влиянию на правительственную политику, позволяющее проводить постоянную мягкую ротацию кадров, позволяющее обновлять себя нереволюционным способом, более гибко адаптируется к общественным запросам и к меняющимся внешним обстоятельствам. Такие модели живут десятилетиями. Они не являются демократическими в полной мере, но являются более устойчивыми, чем персоналистские автократии.

Если и существует секрет выживания режима, то он в некотором распределении полномочий в пользу парламентского большинства.

Но пока у нас слова «парламентская республика» кажутся страшными, поэтому я думаю, что до этого дело не дойдет. Пока ограничимся тем, что Дума станет более значимым органом власти, более гласным.

— Может ли это стать решением проблемы преемника после 2024 года? Если президент станет фигурой скорее символической, а выработкой решений будет заниматься парламент?

— Любая корреляция между результатами выборов и персональным составом правительства — это шаг в сторону парламентской модели. И в наших политических условиях это повысит устойчивость режима и сделает его менее зависимым от одного лица. Но я думаю, что переходить к парламентской республике побоятся.

Но будет естественным путем происходить, скажем так, расползание Госдумы по политическому полю. Будет ли это выражено в непосредственных законодательных изменениях? Давайте следить за следующими сюжетами — ну, например, не захотят ли они как-то оживить институт парламентского расследования или придать какие-то полномочия Счетной палате, которая, собственно, является органом парламентского бюджетного контроля, какие права захочет откусить себе Дума в бюджетном процессе с точки зрения рамочного законодательства. Не сиюминутно, дескать, дайте нам миллиард денег на кирпичный завод в Дагестане, а в долгосрочной перспективе — например, заберите у правительства право передвигать средства внутри статей бюджета без согласования с Думой. Вот это будет «ползучий парламентаризм», если он будет происходить. Посмотрим, как это будет выглядеть.

— Сможет ли при таком раскладе население, привычное к византийской модели управления, адаптироваться к новой модели государственной власти? Потребуется ли от него больше политической активности?

— Во-первых, я не верю, что у нас как-то особенно привыкли к византийской модели. Во-вторых, тут мы с вами вступаем в очень гипотетическую область. То, о чем я говорю, никак не поразит воображение телезрителя, он этого даже не заметит. Ему будут показывать депутата Милонова и депутата Поклонскую, они будут делать что-то такое смешное и милое.

Кто-нибудь споет песню, а кто-нибудь подерется, кто-нибудь предложит законопроект о запрете смотреть в окно, кто-нибудь предложит запретить аборты, а потом правительство погрозит пальчиком и скажет, не надо этого делать.

— То есть совсем без скандальных законопроектов мы не останемся?

— Я думаю, приниматься их будет меньше. Тут я в том числе рассчитываю и на нового спикера, который, как я понимаю, не большой любитель такого рода инициатив. Но вноситься они, конечно, будут. Право законодательной инициативы — основной инструмент самореализации депутата. Если членов фракции «Единой России» можно будет урезонить фракционной дисциплиной, то всегда есть фракция ЛДПР, которая продолжит фантазировать. Медийную повестку будут составлять эпатажные законопроекты, но в это же время в парламенте будут идти серьезные дебаты, которые в первую очередь будут касаться отношений с правительством по бюджетным вопросам.

[Екатерина Шульман]

https://www.youtube.com/watch?v=7DhwLJ2dn0A

[ITON TV]

https://www.youtube.com/watch?v=rLuD4jC90w0