*310. Вторая мировая война-2

[Историческая правда]

http://www.istpravda.ru/research/9686/

"Историческая правда" продолжает цикл публикаций, рассказывающих о том, где и как Великая Отечественная война застала самых обычных граждан. Об этом – страницы дневников и солдатских воспоминаний.

Из воспоминаний Якова Болюбаш, бойца РККА:
22 июня 1941-го года во время обеда подняли по тревоге из столовой в казарму, выстроили на плацу, и включили рупор. Прослушали выступление наркома иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова, который рассказал о нападении Германии на нашу Родину. В тот же день нам выдали противогазы, то есть мы перешли на военное состояние. Тревожное ожидание тянулось до 5 июля 1941-го года, когда наш учебный отряд ночью подняли по тревоге и направили в район станции Котлы Ленинградской области, которая находилась в нескольких десятках километров от города Кингисепп, где был расположен большой аэродром. В пути нас включили в состав специальной морской бригады, сформированной из личного состава Ленинградских военно-морских училищ: Высшего военно-морского училища имени Михаила Васильевича Фрунзе, Высшего военно-морского инженерного училища имени Феликса Эдмундовича Дзержинского, Ленинградской военно-медицинской академии и нашего учебного отряда. Мою 10-ю роту подводного плавания зачислили в 4-й истребительный батальон по борьбе с парашютистами. Вооружили винтовками Мосина, больше ничего не было, ни пулеметов, ни автоматов, зато разрешили брать гранат вволю. Я напихал в сумку для противогаза несколько дополнительных гранат. При этом сам противогаз все время с собой носил, команды выбрасывать их не было, а что-то предпринимать самостоятельно я не решался.

С парашютистами мы не сталкивались, но однажды всю ночь искали летчиков со сбитого «Хейнкеля». Но они, как сообщило потом немецкое радио, спрятались под мостом, по которому мы пробежали, а после добрались в свою часть. Вот что значит необстрелянные ребята, да и могли же командиры сказать: «Под мостом смотрите! Не пробегайте и смотрите». Но никто ничего не говорил.

В июле и августе 1941-го года мы передвигались на запад и ночами рыли ходы сообщения, сооружали блиндажи и окопы. Грунт каменистый, рукавиц не было, поэтому вскоре ладони рук покрылись сплошными кровавыми мозолями и ссадинами. 20 августа 1941-го года нам пришлось наблюдать за эстонцем, заготавливавшим сено. Рядом с ним стояла арба, запряженная лошадью-битюгом. Это наводило на мысль, что мы находимся на границе с Эстонией. Потом опять пошли бесконечные марши. 28 августа 1941-го года солнце было на закате, и, проделывая обходной маневр, мы вышли на какую-то дорогу, впереди нас фронтом по бездорожью и полю мчались полные повозки с эвакуированным населением, с их легкими пожитками, а из близлежащего поселка немцы открыли по ним минометный огонь. Были слышны проклятия и плач детей. Стало страшно. Наша колонна шла в походном строю по четыре человек в ряд и пела песню «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!» Меня всего трясло, орал слова во всю глотку.

К 23-00 мы подошли к какой-то деревенской церквушке. Названия населенного пункта точно не помню, но в памяти вертится Велькота. В последовавшем бою полегло очень много нашего брата. Нас отправили в ночную атаку, мы кричали: «Ура! За Родину! За Сталина!» Взвились ракеты на парашютах, высветившие все поле боя и сплошную массу народа с винтовками наперевес, бегущую вперед. Немцы открыли плотный кинжальный огонь трассирующими пулями из пулеметов, затем стали интенсивно бить минометы. До сих пор страшно вспоминать. Я придерживался командира взвода старшего лейтенанта Галаганова. Думал про себя: «Будь что будет, куда он, туда и я». Нас столпилось человек десять, все отделение, и здесь проявилась наша неопытность – бежали кучей. Черт подери, разбежитесь на пять-десять метров друг от друга и так двигайтесь. Но опыта не было. Немцы видят, что мы атакуем кучами, и точно кидают снаряды и мины. Слышу, что где-то глухо упало, ракеты потухли, наступило темень. Впереди на земле вижу – тлеет огонек папиросы. Мелькнула мысль: «Кто это еще в такой обстановке может курить?!» В этот миг раздался сильнейший взрыв, меня приподняло, я упал навзничь, приземлился лицом вниз.

Слышу стоны, крики, зов: «Папочка! Мамочка! Родные, помогите, умираю, спасите!» А я жив? Сжимаю кулаки, чувствую в них силу, значит, жив. Но ладонь левой руки полна теплой крови. Подхватываюсь, чувствую, что по левому бедру также стекает кровь. Осколок засел во внутренней поверхности бедра и в ладони. Догоняю командира взвода, он спрашивает: «Ранен?» Подтверждаю, что ранен. В это время наши ребята подводят к нему старика – тот говорит, что рядом расположен блиндаж, большое сховище. Спускаемся туда, он слабо освещен фонарем «летучая мышь», и забит женщинами и детьми. Оказалось, что рядом находилась усадьба какого-то колхоза. Женщины с натянутыми лицами, на руках махонькие дети.

Командир по карте уточняет обстановку и старик показывает расположение огневых точек противника. Мне делают перевязку, осколки в этих ранах ношу с собой до сих пор. Рассвело, товарищи из сарая ведут пленного немца. Подошла машина «скорой помощи», меня и еще несколько человек погрузили в нее и отвезли в полевой медсанбат, расположенный в 20 километрах в тылу около железной дороги на Кингисепп. Сделали перевязку, завели историю болезни с записью: «осколочное ранение правого глаза, множественные ранения мягких тканей обеих конечностей ног и левой кисти».

Москва, июль 1941 года: воздушная тревога.

* * *
Из воспоминаний Ивана Коновалова, курсанта бомбардировочного летного училища (г. Слоним):

- Приближение войны чувствовалось во всем. По ночам мимо нас по шоссе шли танки, артиллерия, пехота, которые на день рассредоточивались и маскировались в лесах. К границе стягивали войска, а раз стягивают войска, значит скоро война. Но мы были убеждены, что мы ихм (немцев) перебьем. Как тогда говорили: «Нас не тронь, и мы не тронем, а затронешь, спуску не дадим».

Обучение продолжалось вплоть до 22 июня 1941-го года. В субботу офицеры уехали в гарнизон к семьям. На аэродроме остались лишь курсанты, да несколько дежурных офицеров. Утром вдруг прошел слух, что война началась. Объявили тревогу. Мы взяли шинели в скатках и противогазы, опустили полога палаток, по две ветки на них кинули, вроде как замаскировали. И ведь никому в голову не пришло рассредоточить самолеты! Они стояли в центре аэродрома крыло к крылу. Как сейчас помню семнадцать красавцев СБ и напротив них столько же Р-5-ых. Днем пошли в столовую, пообедали. Дело уже к вечеру. Вдруг летят бомбардировщики Хе-111, я их насчитал двадцать четыре штуки. Пошел разговор, это, мол, наши. Так мы и разговаривали, пока не завыли посыпавшиеся на нас бомбы. Этот ужасающий вой заглушил все остальные звуки. Кто-то рядом крикнул: «Ложись!!» Я забрался под крыло. Казалось, бомбы летят точно в голову. Вой, взрывы! Это очень страшно… В противоположную плоскость самолета, под которым я лежал, попала бомба. Немцы закончили бомбометание, начали разворот и в это время хвостовые стрелки стали обстреливать нас из пулеметов. Мне, помню, пробило скатку, но меня не зацепило. Они развернулись и пошли восвояси. Что я увидел? Вся стоянка горит. От семнадцати самолетов СБ в целости остался только один самолет. От Р-5-ых - ни одного. Повсюду - трупы товарищей, крики, стоны раненых… Это был шок. В этот день мы похоронили в воронках сорок восемь человек. Тяжело раненных, погрузили на машины и отправили в лазарет. Я запомнил, что, когда мы привезли на машине в медицинский пункт окровавленных ребят, одна симпатичная молодая литовская девушка вынесла из дома шесть пуховых подушек, чтобы подложить им.

На другой день нас построили и повели пешком в гарнизон в Поставы. Идти надо было восемьдесят километров. Я был в дозоре. Страшно хотелось пить.

Подходили к деревне, осматривались, нет ли немцев, потом давали сигнал основной колонне, которая тут же бросалась к колодцу. Таким образом, мы добрались до главного гарнизона. Нам дали эшелон, в который мы под бомбежкой грузили материальную часть училища. Помню, кроме всего прочего там были запасные моторы, весом почти в тонну, так мы их кидали, как пушинки. Откуда сила бралась?!

Короче говоря, погрузились мы, нас повезли в тыл. По дороге нас бомбили очень здорово, но эшелон не пострадал. Мы прибыли в Оренбургское летное училище. Там я начал летать на самолете СБ. Летали мало - горючего не было, но, тем не менее, к весне 1943-го я успешно закончил программу полетов на этом самолете.

* * *
Из воспоминаний Зои Горячевой, медсестры (Эстония):

- В ночь на 22-е июня я дежурила. Вдруг, часа в три ночи, к нам в госпиталь привозят раненых моряков. Откуда, что случилось – никто ничего не знает! Мы их обрабатываем, делаем всё необходимое. Оказалось – это моряки с гидрографического судна «Вест». Из раненых только один мог как-то говорить, хотя был ранен в челюсть. Он сказал, что никто ничего не понял, кто и как их подбил, сверху, снизу – не известно. Пришла я домой и ничего не знала, пока по радио не выступил Молотов. Когда я пришла домой, тётушка сказала, что Колю ночью вызвали на корабль. Потом он прислал моряка передать, что он не сможет прийти. Вот так для меня началась война.

Госпиталь должен был быть куда-то переведен, в первый же день начались сборы. А в то время у нас лежал начальник санитарной службы 16-й стрелковой дивизии имени Киквидзе, подполковник Белодубровский, чем-то он болел. И когда я пришла, он говорит: «Зоя, чего ты куда-то поедешь? У тебя здесь ребёнок, у тебя тут муж, оставайся у нас в медсанбате!» Мы же не думали, никак не думали, что мы сдадим Таллин, и что война продлится так долго. Я Коле сказала, он говорит: «Конечно, я здесь – и ты будешь здесь, а Вову мы отправим с тётей Талей». Тётушку и сына, которому тогда было девять месяцев, Коля отправил на корабле в Ленинград, по пути их бомбили, но они доехали благополучно. Потом они с ещё одной моей тётушкой уехали в Ярославскую область. Так я стала служить фельдшером в медсанбате, звание у меня было: «лейтенант медицинской службы».

Фронт очень быстро приблизился, на подступах к Таллину разгорелись тяжелые бои. Раненых было очень много и всем медикам приходилось вытаскивать их с поля боя. Очень сильный бой был за Марьяму, не знаю, что это – посёлок или что-то другое. Из медсанбата взяли фельдшеров, санитаров, писарей, и всех – туда, потому что было уже некому вытаскивать раненых. Наш начсандив сам полез в подбитый танк, чтобы вытащить раненого танкиста, в этот момент в танк попал второй снаряд и его самого ранило. Я вытащила из горящего танка нашего начсандива. За этот поступок меня перед строем наградили именным пистолетом. Это был бельгийский браунинг, второй номер, на нём была укреплена пластина с надписью.

До этого я ходила в юбке, а когда всех людей из медсанбата послали на передовую, фельдшер Пожарский, такой же высокий, сказал: «Зоя, я всё равно не вернусь, вот у меня новая форма, она тебе хороша будет». И правда, он там был убит. И вот с тех пор я ходила только в брюках. Кажется, тогда же я выбросила свой «смертный медальон» и больше никогда его не носила, многие их выбрасывали.

Запомнился один раненый, он пролежал на жаре трое суток. У него нога до колена держалась только на коже и он её сам себе отрезал. И вот его привезли, а в такую жару это гангрена – и всё! Когда мы стали его обрабатывать, у него в этой ране было столько червей!.. И они ему спасли жизнь – гангрена не началась. Вот так!

В ходе этих боёв наша дивизия разделилась: одна часть отошла к Нарве, а другая оказалась в Таллине. Раненых из медсанбата эвакуировали в Таллин, где их развозили куда попало, в любую медсанчасть. Когда в очередной раз мы сдали раненых, я попросила заехать домой – может, увижу мужа. Едем мы на санитарной машине, а навстречу – пьяные эстонцы на легковой. Мы – налево и они – налево! Мы – направо и они – направо! Вот так нас не пускали. Моему шофёру некуда деваться и он резко через канаву направо – и они повернули! И обе машины врезались в какой-то сарай, от удара дверца открылась, я вылетела и оказалась на земле между машинами. Если бы они не упёрлись в этот сарай, то обязательно меня переехали бы. Тут появились моряки и забрали всех в комендатуру. Там я познакомилась с комендантом Таллина, генерал-майором Конышевым. Я всё объяснила: что хотела повидать мужа, он сказал: «Поезжай домой». Машину нам там починили, Конышев позвонил на корабль, мужа отпустили, и мы ночевали. Утром за мной пришла машина, а муж поехал на корабль. Сутки нас не было в части и некоторые стали поговаривать, что мы, наверно, сдались, а другие говорили, что – нет, Зойка не такая, чтобы перейти к немцам! В это время мы стояли в лесу на каком-то хуторе в двухэтажном доме. Мне говорят: «Слушай, у нас тут первый пленный немец!» Я говорю: «Да? А как бы его посмотреть?» Мы ж не знали кто такие немцы, как они себя поведут, мы ж ничего не знали, это же было самое начало войны! Мне говорят: «Так идти неудобно, а вот сейчас будет обед – возьми и отнеси ему обед!» – вот так мы ещё рассуждали: неудобно пойти к нему и посмотреть на него. Как сейчас помню, на обед были макароны. Тогда, в начале войны, кормили здорово: макароны прямо плавали в масле. С большой тарелкой макарон я поднялась на второй этаж. В комнате он лежит на кровати, рядом с которой стоит круглый столик. Я вошла, поздоровалась – он молчит. Я поставила тарелку на столик, поближе к нему и говорю: «Кушайте пожалуйста!». Он посмотрел на меня и как оттолкнет тарелку по столу прямо в меня! Макароны полетели на меня, жирные брызги. Я говорю: «Ах, ты сволочь такая!» – и ушла. Пришла и говорю: «Убью этого паразита, он меня всю забрызгал жиром!» У нас была одна врач, говорившая по-немецки, она пошла к нему и о чём-то с ним говорила. Потом передала мне его слова: «Пускай эта девочка ко мне придёт, она мне понравилась. Когда кончится война, я её найду и на ней женюсь». Вот это был первый немец, которого я видела, потом их будет много. Мы будем им оказывать помощь. Помню, как-то раненые узнали, что мы в медсанбате перевязываем немца, и как поднялись! Кто мог двигаться – хотели его убить, но мы, конечно, не дали.

Июль 1941 года: добровольцы

* * *
Из дневника академика С. И. Вавилова (Ленинград):

"Ощущение закапывания живым в могилу. Разор, разборка института, отъезд в казанские леса неизвестно на что, бросание квартиры с книгами... "

"Ощущение совершенно разорванной жизни. В институте заколоченные ящики, которые отправят на вокзал. Впереди страшные перспективы — казанских лесов. Чувство горечи, беспомощность, бесперспективность и разорвавшиеся связи. Сегодня воскресенье — четвертое после гитлеровского 22-го. По инерции побрел на Литейный. Попал в "тревогу", которая длилась 1,5 часа.

* * *

Из дневника профессора Л. И. Тимофеева (г. Пушкино):

"14 июля. ...Началась спешная эвакуация Москвы. Сначала стали увозить детей, потом учреждения. Всем желающим давали путевки на работу в далекие колхозы. Но уехать было трудно, так как стояли огромные очереди за билетами, а их не было...

19 июля. Вчера был в Москве. На обратном пути были застигнуты тревогой (это пятая), остановили машину, спустились в бомбоубежище какого-то дома, на Сретенке. Вообще все шло хорошо, спокойно и организованно. Через 40 минут дали отбой. Москва все больше напоминает прифронтовой город: везде грузовики с боеприпасами, пушками и прочее, замаскированные ветками, за городом — позиции зениток, на бульварах — аэростаты заграждения. Говорят, бои идут близ Смоленска. Очевидно, вторая волна началась около недели назад. Сводки очень лаконичны, радио второй день молчит: должно быть, перевозится куда-нибудь. На худой случай решил ехать в Гороховец. Бензина есть много (дают). Началась плохая погода.

23 июля. Пошел второй месяц войны. Начали бомбить Москву... В Москве народ настроен тревожно. Говорят главным образом об эвакуации. Стоят очереди... Продовольственные нормы неплохи: 800 (рабоч.) и 600 гр. (служащ.) хлеба в день. 1200 гр. мяса на месяц и т. д. Кроме того, продукты продаются свободно, но по удвоенным ценам. В Москве раскрашивают площади, маскируя их, и т. п. Говорят, Ленинградское шоссе застроено домиками и машины ездят не прямо, а между ними...

* * *
Из дневника писателя Всеволода Иванова (Москва):

11.VII. ...Писать не мог, хотя и пытался. Жара удушливая, асфальт мягкий, словно ковер, по нему маршируют запасные, слышны звуки команды и стук по железу — в Третьяковке упаковывают машины.

12.VII. ...Приходили из "Малого"; они, для поднятия настроения, играют два раза в неделю. Это хорошо... На улице заговорило радио и уменьшилась маршировка. По-прежнему жара. Летают хлопья сгоревшей бумаги — в доме есть горячая вода, т. к., чтобы освободить подвалы для убежищ, жгут архивы. Продовольствия меньше — закупают на дорогу детям и семьям; трамваи полны людей с чемоданами; по улицам ребята с рюкзаками и узелками. Детей стало заметно меньше, а женщин больше. Исчезли люди в шляпах, да и женщины, хотя носят лучшие платья, тоже ходят без шляп. Уже стали поступать жалобы на то, что детишкам, выселенным в районы, живется неважно; да это и понятно — попробуй обслужи их...

22.VII. ...Только приехал в Москву, причем неизвестно для чего, взял с собой полный чемодан книг,— лег,— тревога. Побежал во двор. Шильдкрет сзывает пожарников на крышу. Пошел и я, так как сидеть в бомбоубежище душно. И вот я видел это впервые. Сначала на юге прожектора осветили облака. Затем посыпались ракеты — осветили дом, как стол, рядом с электростанцией треснуло,— и поднялось пламя. Самолеты — серебряные, словно изнутри освещенные,— бежали в лучах прожектора, словно в раме стекла трещины. Показались пожарища — сначала рядом, затем на востоке, а вскоре запылало на западе. Загорелся какой-то склад неподалеку от Дома Правительства,— и в 1 час, приблизительно, послышался треск. Мы выглянули через парапет, окружающий крышу дома. Вижу — на крышах словно горели электрические лампочки — это лежали зажигательные бомбы. Было отчетливо видно, как какой-то парень из дома с проходным двором сбросил лопатой, словно навоз, бомбу во двор и она там погасла...

* * *
Из дневника ополченца П. П. Пшеничного (Москва):

"С 6 июля живу на казарменном положении в здании средней школы по Машкову переулку. Прибыли командиры — выпускники средних военных училищ, все молодежь 20-23 лет. Здесь много сослуживцев — работников Наркомфина СССР, а также бывших работников других предприятий и учреждений района. Началась боевая подготовка — изучение уставов и наставлений. Затем откуда-то была извлечена старая винтовка системы "лебель", по которой ополченцы начали изучать материальную часть оружия. Период между 6-12 июля является организационным. Обнаружилось при этом много непродуманного, хаотичного, непонятного.

12 июля. ...В 17.00 последовала команда построить роты с вещами, при этом приказали быть налегке, не брать с собой много вещей. Потом из-за этой глупой команды мы начали страдать от холодных ночей, так как не взяли с собой пальто, шинели, плащи; страдали от грязи, так как не имели смены белья.

14 июля. Не доезжая Вязьмы, свернули с шоссе в ближайший кустарник, замаскировали автомашины... Чувствуется, что командование либо не знает твердо своего маршрута, либо заблудилось. Наконец наше движение началось опять на юго-запад, то есть в обратном направлении...

15 июля. Едем по Смоленской области, по населенным пунктам реки Днепр. Ночью разгрузились, устроили шалаши. Ночью же выстроили 150 человек ополченцев, и выяснилось, что только 30 человек умеют стрелять из винтовки...

16 июля. Начались земляные работы широкого масштаба по восточному берегу Днепра. Люди из наркоматов и канцелярий, не привыкшие к физическому труду, начали болеть, но постепенно втянулись в рытье противотанковых рвов и траншей. Наблюдаем бесконечное движение людского потока на восток с имуществом и детьми на возах, а по обочинам дорог плетется измученный и голодный скот из смоленских колхозов.

* * *
Из дневника И. А. Хорошуновой (Киев):

"Москву бомбят. И фронт, говорят, все ближе. Десанты вражеские спущены вокруг всего Киева. Каждый день все новые люди рассказывают о немцах, которые во многих селах вокруг Киева. Сушим сухари. Работники хлебзавода говорят, что выпекается последний хлеб. Тревога все растет.

29 июля. Закрылся университет. Мне пришлось присутствовать при ужасной сцене, когда работники университета ждали денег. Была получена бумажка из Наркомпроса о выдаче работникам "ликвидационных". Но бухгалтер заявил, что для него этого документа недостаточно. И в бухгалтерии поднялся истерический женский крик. Все обиды на администрацию, которая уехала и бросила всех, вылились в этом надрывном крике многих женщин. Раздражение накипает, и это вполне понятно. Каждый рассказывает о том, как поступали и поступают стоявшие сверху. Не могу всего описать. Уехали многие руководители, оставили народ. И нет у нас, у большинства, работы, нет перспектив уехать, нет ничего впереди, кроме войны.

30 июля. Наряду с замечательными клумбами ярких цветов яркое зрелище представляет собой бульвар Шевченко и Николаевский парк. Вокруг деревьев оставлены небольшие глыбы земли, в которых прячутся их корни, остальная земля вырыта и, ссыпанная в мешки, является баррикадами на улицах. И деревья на своих обглоданных основаниях торчат из развороченной, разрытой почвы. Иногда жуткий, щемящий страх подавляет все чувства. Делается страшно от полной неизвестности того, что будет, оттого, что кончаются деньги, получать нечего и негде. Работы нет. Сколько протянется еще это состояние неизвестности?

Вчера вечером на Киев летело более ста самолетов. Долетело сорок. Они бомбили мосты и Бровары. Бросали бомбы в Дарнице. Мосты целы еще, но без конца из Броваров везут раненых. Бомбят Борисполь. Эвакуируют Днепропетровск. Говорят, что немцы идут на Черкассы. Из Киева все едут и едут. Далеко ли уезжают? Не знаю. Только в райсоветах дикие очереди за пропусками. И учреждения уезжают одно за другим. У мужчин днем на улицах проверяют воинские билеты. Ищут дезертиров. Уже по городу не роют окопов. Те, которые сделаны, не закончены. Но возле них никого нет. Целый день гремит радио. Передают разные песни, иногда классическую музыку. Передают рассказы об отдельных военных эпизодах и о зверствах фашистов. Фронтовые сводки делаются все суше и суше. Мы все так же ничего не знаем. Сегодня уехал исполком. Автобусы, приготовленные для выезда ЦК, еще стоят. По вечерам, а теперь и днем везде, во всех скверах и парадных,— военные патрули... Изредка в магазинах появляются продукты. Киевляне бродят с утра до вечера по пустым магазинам в поисках чего-либо съестного. Город доедает запасы, которые остались. Новых продуктов не привозят. Четыре предмета радуют взоры входящих в магазины: сигареты и крабы, китайские фисташки и "Советское шампанское".