*258. Равенство не значит справедливость

[Владислав Иноземцев]

https://snob.ru/selected/entry/109359

Иллюстрация: РИА Новости

Современная Россия позиционирует себя как страна «циви*лизованного консерватизма» и защитница «традиционных духовно-нравст*венных ценностей». Сле*дование последним закреплено как элемент государственной политики в Доктрине национальной безопасности, подписанной президентом в последний день прошлого года. Довольно часто над самой идеей «традиционных ценностей» посмеиваются — прежде всего потому, что история нередко делала традицион*ные ценности преступными, а затем осу*ждала и те, которые успевали сфор*мироваться за время, пока прежние традиции оказывались забыты. Однако нас сейчас интересует другой вопрос, так как «традиционные ценности» в их рос*сийской трактовке выглядят достаточно понятными (сильная власть, тради*ционная семья, значительное вли*яние государства на общество и экономику, следование религиозным канонам, умеренный национализм, подчер*кивание всей полноты сувере*нитета и опора на силу в международной политике). Вопрос заключается в том, кому и когда четкое следование «традиционным ценностям» приносило успехи и процветание?

Все общества рано или поздно меняются — технологически, социально, ин*теллектуально. Вся история представляет собой борьбу нового со старым в рамках отдельных стран и противостояние более и менее современных госу*дарств в мировой политике. И всегда новое выигрывает у старого как «дома», так и в глобальном масштабе.
ADVERTISING
РЕКЛАМА
inRead invented by Teads
inRead invented by Teads

Подтверждений тому масса. Самые успешные державы приходили в упадок, когда зацикливались на традиции, вне зависимости от того, какой именно. Китай, самая мощная в экономическом отношении держава сред*не*векового мира (32% глобального ВВП по состоянию на начало XVII века, по оценкам А. Мэддисона), увлекшись консерватизмом и автаркией в период расцвета империи Мин, фактически порвал свои отношения с миром и пребывал в счаст*ливом созерцании своих ценностей более трехсот лет. За это он заплатил пора*жением в войнах с западными державами, «опиумным колониали*змом», зависимос*тью от Японии и последовавшей коммунистической диктатурой, к концу которой доля страны в глобальной экономике сократилась до 1,7%. Зато всего за сорок лет с начала усвоения принципов современного мира страна вернула себе ранг крупнейшей экономики на планете и обрела невидан*ный прежде статус второй глобальной сверхдержавы. В другой части мира «кон*сер*ва*тив*ные» исламские государства — сначала арабские страны, а затем Оттоманская империя — последовательно отторгая все новое, уже к середине XIX века опустились на самое «дно» в экономическом и культу*р*ном отноше*нии. Потребовались революция Ататюрка в Турции и (неудав*шиеся) либеральные ре*формы в Иране, чтобы начать возвращение этих стран в современность. Сегодня цена «традиции» заметна здесь еще больше: неотличимые по стилю жизни от западных стран Объединенные Арабские Эмираты, Катар или Кувейт яв*ляются одними из самых богатых стран мира, тогда как Афганистан или Сомали — самыми бедными.

Отдельно можно поговорить о разного рода авторитарных режимах, кото*рые во всех случаях — от фашизма до коммунизма — заботились о нравствен*ных принципах, идеологической чистоте и доминировании государства над обществом, а общественного — над личным. Ни в одном регионе такие стра*ны не удерживали лидирующих позиций на протяжении более чем пары де*сятилетий. В Европе Испания, которая в 1930-е годы имела уровень ВВП на душу населения, составлявший около 65% от британского, подошла к концу эпохи Франко с на треть худшим показателем. Аргентина в 1920-е годы бы*ла самой благополучной страной Латинской Америки, в то время как к началу 1980-х, после череды военных диктатур, откатилась по подушевому ВВП на пятое место в регионе. Примеры диктатур на Кубе, в Северной Корее и многих других странах показывают, что под лозунгом отрицания нового и в услови*ях «диктатуры патриотизма» страна легко может дойти до разрухи и голода, приблизившись к национальной катастрофе.

Приверженность «традиции» опасна еще и потому, что не все госу*дарства, развивающиеся наряду с вашим, следуют этой доктрине. Франция, например, остановившись в совершенствовании военного дела, испытала это в 1871 и 1940 годах. Китай, о чем мы уже говорили, потерпел сокрушите*льное поражение от небольших экспедиционных корпусов европейских дер*жав в 1840–1890-х гг. Россия была разбита начавшей модернизацию всего на полвека раньше Японией в войне 1904–1905 гг. Еще раньше Россия потерпела поражение в первой Крымской войне 1855 года, продемонстрировав безумное отставание от западных стран. Сегодня как никогда очевидно, что экономика автаркии не способна создать современную военную промышленнос*ть: можно сколь угодно тешить себя тем, что советская или российская тех*ника продавались и продаются во многие страны мира, но стоит помнить, какие возможности она показала, например, в войне Египта с Израилем в 1973 году или в ходе операции «Буря в пустыне» в 1991 году.

В России опыт борьбы консерваторов и прогрессистов также весьма обши*рен и поучителен. Один из наиболее почитаемых сегодня государей, Иван Грозный, известен взятием Казани и началом покорения Сибири, то есть по*бедами над отстававшими в своем развитии государствами или общинными племенами, но при этом потерпел страшное поражение в Ливонской войне с Великим княжеством Литовским, Речью Посполитой и Швецией, что в конечном счете предопределило Смуту и долгую полосу упадка страны. Самый консервативный император XIX века, Ни*колай I, настолько ввел в застой не только политику, но и экономику страны, что разрыв в подушевых доходах в России и Британии вырос за 30 лет его правления более чем в полтора раза (о проигрыше Крымской войны мы уже говорили). Александр III, сейчас представляемый как один из лучших пра*вите*лей России, заложил основы того «традиционализма», следуя которому российская политическая элита по сути «проспала» приближение революции и ввергла страну в самую большую катастрофу в ее истории. После каждой консерва*тивной эпохи каждой стране приходится тратить большие усилия для воз*враще*ния своего технологического и социального динамизма и обес*пе*чения конкурентоспособности в глобальных политике и экономике.

Консерватизм приносит еще меньше результатов, когда речь заходит об общественном сознании, культуре и науке. Религия, которая всегда претен*дует на то, чтобы делать людей чище и лучше, в исключительно редкие исторические моменты делала их умнее и образованнее, в большинстве случа*ев стоя на пути интеллектуального прогресса. Но нигде и никогда «списки запрещенных книг», суды инквизиции или проповеди традиционной мора*ли не останавливали развитие знания и изменение форм социа*льного обще*жития. То же самое можно сказать о влиянии тоталитарного «консерватизма» на культуру и науку — от «чисток» интеллектуалов в гитле*ровской Германии, от которых немецкая наука так и не оправилась, до отно*шения к генетике или кибернетике в Советском Союзе, ставшего залогом нашего радикального научного отставания в последующие десятилетия.

Более того, даже в «самом святом», нравственном аспекте возвеличивание «традиционных ценностей» не приносит большого результата. Сегодня в чрезвычайно «нравственной» России насчитывается до 2 тыс. воспитываемых государством брошенных родителями детей на 1 млн жителей, тогда как в странах «гейропы» — менее 10. Число инфицированных ВИЧ в на*шей стране превышает 800 тыс., в то время как среди граждан превосходящего нас по населению более чем втрое Европейского союза при гораздо бо*лее совершенной диагностике их всего 490 тысяч. Смертность от нар*комании в са*мых «нетрадиционных» Нидерландах на 100 тыс. населения в 14,5 раза меньше, чем во все более «моральной» России. Все это го*ворится вовсе не для того, чтобы выставить в непривлекательном виде имен*но нашу страну: столь же разительны отличия, существующие между «прогрессистскими» и «тра*диционалистскими» штатами в современной Америке. Если сравнить показатели числа абортов, статистики под*ростковой беременности, изнасилований, преступлений с применением ору*жия в штатах так называемого «библейского пояса» (Алабама, Джорджия, Теннесси, Техас, Луизиана, Южная Каролина и др.) со статистикой по самым «либеральным» штатам — Массачу*сетсу и Калифорнии, то окажет*ся, что по всем приведенным показателям более «воцерковленные» сообщества опережают менее верующие в 4–11 (!) раз. Таким образом, оказывается, что «следование традиционным морально-нравственным ценностям» вовсе не гарантирует социальной солидарности, безопасности и процветания.

Поклонение «традиционным ценностям» в современном обществе имеет только одну цель. Состоит она в стремлении общества или власти отказать отдельным гражданам в праве на экспериментирование в частной и профес*сиональной жизни. Последнее может быть обусловлено как страхом перед будущим, который может быть по объективным причинам распространен в обществе, так и желанием политической элиты управлять менее инициати*в*ными и более предсказуемыми подданными. Однако, чем бы ни диктовалось само подобное желание, оно порождает один и тот же набор результатов: мы видим растущий социальный инфантилизм, интеллектуальную ограничен*ность, неадекватное восприятие действительности, усиление религиозных и националистических предрассудков и в конечном счете непримиримость «морального большинства» ко всему необычному и новому. Последнее ста*новится предпосылкой торможения социального и интеллектуального прог*ресса, эмиграции и невозможности в полной мере использовать потенциал нации для решения задач ее развития.

История и современность показывают, что запреты — исходящие от нормо*творчества государства или от поддержания строгих императивов самим обществом — никогда и нигде не способствуют развитию. Между тем сейчас именно степени свободы и уровень благосостояния человека являются интегра*льным показателем успешности общества. Если посмотреть на миграционные по*токи в современном мире, можно увидеть, что все они ведут из более традиционных обществ в менее традиционные, и надеяться на смену векто*ра, по-моему, бесполезно. Все это справедливо уже сейчас, но в ближайшие годы «консерватизм» и «традиционные ценности» окажутся еще ме*нее сов*местимы с прогрессом, по мере того как биотехнологии позволят совершенс*твовать «венец творения» на генетическом уровне; компьютерные возможности предложат новые варианты социализации в виртуальной реа*льности; а мно*гие существующие и по сей день поведенческие табу будут окончательно отвергнуты.

В заключение стоит спросить себя: действительно ли нужно говорить о «традиционных ценностях» столь однозначно; неужели в мире нет того, к чему люди стремились и что они ценили всегда и везде? Если задуматься об этом, то, конечно, такую подлинно традиционную ценность можно найти — и называется она свободой: именно за нее люди боролись и умирали в любые исторические эпохи — и в ходе восстаний римских рабов, и в годы войн за не*зависимость, и даже противостоя собственным правительствам. Нет основа*ний сомневаться, что такая традиция продолжится и в будущем — но только для сторонников «традиционных ценностей» в российском прочтении это не слишком хорошая новость.

[Владислав Иноземцев]

https://snob.ru/selected/entry/109865
20.06.16

Иллюстрация: РИА Новости

На протяжении почти целого десятилетия Россия жила, руководствуясь тем, что принято было именовать путинским консенсусом. Политологи начали утверждать, что в стране произошел «размен»: власть позволила народу заниматься своими частными делами, развивать бизнес, нормально зарабатывать, накапливать собственность, свободно путешествовать по миру, но в качестве компенсации de facto потребовала ни в какой форме не вмешиваться в политику и не оспаривать ее «право» на распоряжение основными богатствами страны так, как она посчитает нужным. Этот «консенсус» привел к демонтажу многих политических институтов, к отказу от соблюдения ряда статей Конституции, отмене массы политических свобод, но в то же время он оказался довольно устойчивым, пережив даже экономический кризис 2008–2009 годов. «Надлом» произошел позже — зимой 2011 года, когда часть народа, до этого добровольно отказавшаяся от участия в политике, неожиданно решила вернуть себе отнятые права.

Власть, казалось, испугалась происходящего — и сначала пошла на некую «либерализацию», а потом ответила антизападной истерией, агрессией против Украины, оккупацией Крыма и масштабным «вставанием с колен». На этот раз политологи вновь устремились на поиски консенсуса и сочли, что в новых условиях население готово смириться с некоторым падением уровня жизни в случае, если власти обеспечат резкое повышение «роли России в мире», особое уважение ее со стороны западных стран и возвращение квазисоветского «сверхдержавного» статуса. Невероятная поддержка Путина после присоединения Крыма была названа точкой формирования «нового путинского (крымского) консенсуса» — и эксперты принялись обсуждать его основные черты. Между тем сегодня становится ясно, что больших успехов нет: Россия остается страной-изгоем; санкции не отменяются; мы впервые за 32 года можем не принять участие (и причем в первый раз не по своей воле) в Олимпийских играх; да и Украина вовсе не стала ни частью России, ни ее униженным вассалом.

Отсутствие заметных достижений в области как экономики, так и внешней политики после весны 2014 года заставляет задуматься о том, следует ли искать в российской действительности элементы консенсуса. В чем он может, в конце концов, заключаться? Готовы ли граждане не обращать внимания на информацию о выявлении очередного Ролдугина лишь потому, что Крым — наш? Согласны ли они терпеть 15-процентную инфляцию и обесценение рубля в обмен на гордое «посылание» Запада и укрепление российского суверенитета? Не ездить на турецкие или египетские курорты из-за обострившийся войны с терроризмом, которую якобы предпочтительнее вести не внутри страны, а за ее пределами? Пока все эти ограничения не вызывают резкой реакции у населения, но назвать их продуктом осмысленного выбора или элементом «нового консенсуса» я не могу — хотя я (и не только я) считал прежний порядок устойчивым, потому что он демотивировал коллективные действия и делал народ неспособным к осмысленному и организованному сопротивлению.

Сегодня все более реалистичной представляется мне иная трактовка как того, что происходило прежде, так и того, что может ждать нас в будущем.

Я исходил бы из того, что никакого «второго путинского консенсуса» никогда не было. Консенсус предполагает договоренности, а у Путина сложно заметить склонность к таковым. Все первое десятилетие своего правления президент/премьер-министр создавал условия для консолидации власти и «зачистки» политического пространства, что к началу 2010-х годов и было достигнуто. С каждым годом воспоминания о правах у народа все более выветривались: перестали выбирать губернаторов; практически исчезли оправдательные приговоры в судах; бизнес в огромной степени оказался подчинен «силовикам» и чиновникам; митинги и собрания оказались, как и партии, de facto запрещены, и т. д. Конечно, кое-какие реминисценции о несогласных оставались — можно вспомнить, как обсуждалась в обществе судьба Ходорковского. Периодически поднимались «волны» коррупционных скандалов и преступлений, связанных с властью чиновников, мало кого оставлявшие равнодушными. Однако этот естественный интерес к нарушению прав или злоупотреблению властью постепенно угасал — и, собственно, последние несколько лет показывают, что он практически исчез; соответственно, народ перестал быть стороной любого торга с властью или участником какого бы то ни было консенсуса.

Происходящее в последние годы в России сложно представить себе в любой современной стране. Мы помним события на Болотной площади, вылившиеся в якобы имевшие место неповиновение полиции и нанесение материального ущерба городскому хозяйству. По итогам — когда двое полицейских были госпитализированы менее чем на неделю, а ущерб был нанесен только уличному асфальту — 23 человека были приговорены к тюремным срокам общей продолжительностью 65 лет (для сравнения: в ходе недавних беспорядков в Марселе, которые обошлись городу и его жителям в Є2,6 млн, а четверо стражей порядка были ранены, сроки в один-два года получили три человека). И что? Кого в России беспокоит сейчас судьба Удальцова? Я не говорю про безвинно осужденного и подвергающегося ныне издевательствам со стороны тюремщиков Мохнаткина, не представляющего угрозы для государства и пострадавшего исключительно за свою «несовременную» верность конституционным нормам и идеалам.

Россияне при этом проходят мимо вопиющих злоупотреблений власти — от похороненного «дела Магнитского» до разоблачений бизнеса генпрокурора, представленного Навальным. Давно забыта как кадыровская Чечня, так и действия силовиков на Северном Кавказе, из-за которых значительная часть местного населения помещена в неофициальный статус «подозреваемых» и ограничена в правах (вполне логично ожидать, что скоро такие случаи появятся и в Москве, ведь не зря принимают законы о возможности вынесения «предупреждений», из-за которых граждане без суда могут стать невыездными, например). Российская конституция не предполагает поражения в правах из-за наличия у гражданина вида на жительство в другой стране, зарубежной недвижимости или счетов, но на деле таковое имеет место быть, а контроль за «соответствующими вопросами» постоянно ужесточается. В стране появились миллионы невыездных, которые не могут пересечь границу из-за финансовых обязательств или из-за работы в силовых ведомствах, даже не имея в последнем случае доступа к государственной тайне. Все это, повторю, не имеет никакого отношения ни к Крыму, ни к «вставанию с колен», ни к чему-нибудь еще, что может рассматриваться как элемент «общественного договора» поздней части бесконечного путинского правления.

Все происходящее сегодня выглядит скорее не как участие народа в некоем «новом соглашении» с властью, а как его полное оцепенение, в условиях которого эта власть по сути делает все, что ей заблагорассудится. Консенсуса нет — есть произвол тех, кто чувствует себя абсолютно безнаказанным; и есть непротивление тех, кто понимает весь масштаб непреодолимости действий российской верхушки. Это то состояние, к которому Путин стремился, на мой взгляд, с первого дня своего воцарения в Кремле и которого он наконец достиг. Может ли такое состояние быть устойчивым? Да. Но может ли оно быть вечным? Вряд ли.

Оцепеневшей страной легко управлять, но ее поведение сложно прогнозировать. Отнимая права, власть в конечном счете оказывается в положении, когда их вроде бы можно вернуть в случае кризиса — и в том и есть возможность торга, — но любые уступки тут же начинают трактоваться как капитуляция. Сколько потребовалось усилий, чтобы погасить эффект неосмотрительно проведенной Медведевым либерализации законодательства о партиях? Сложная борьба в данной сфере заняла больше года, да и сейчас эта тема не полностью закрыта. Можно ли в случае чего пойти на поводу у недовольных и освободить не одного политзаключенного или не пару заложников, а тысячи человек, приговоренных к реальным срокам по выдуманным обвинениям? Не думаю. Насилие над бессловесным обществом не только создает внутри него невидимое верхушке напряжение, но и лишает власть реальной возможности отступления и торга в том случае, если таковые потребуются. Похоже при этом, что отечественную политическую элиту это совершенно не заботит: она последовательно уничтожает даже самые гротескные формы «обратной связи». Ни разу в последние годы не сокращался срок полномочий Государственной думы; но, что особенно достойно внимания, она никогда не распускалась за несколько месяцев до новых выборов. Кремль осознанно или непредумышленно изображает себя диктатором — и страна не подает даже признаков обеспокоенности.

Ситуация, которая сложилась в России перед новым избирательным циклом, не выглядит такой спокойной и предсказуемой, какой была в 2010-м, или даже — несмотря на снижение уровня поддержки Путина — в 2013 году. За последнее время власти удалось «убрать» из прежнего консенсуса одно из его условий. Уровень жизни населения больше не растет — при этом никто не знает, каким он может оказаться, если санкции останутся в силе еще долгие годы, нефть замрет на нынешних ценовых уровнях, а финансовые резервы исчерпаются. Зато власть не только не делает ничего, чтобы по мере сил восстановить благосостояние, — она покусилась и на неполитические свободы, которыми пользовалось население в более благополучные времена (возможность заниматься бизнесом, ездить за рубеж, относительно беспрепятственно пользоваться объективной информацией). Политические «разделительные линии» при этом практически полностью сместились к понятиям «свой — чужой», «друг — враг», «патриот — предатель», а также к иным группам, между которыми по определению не может быть компромиссов. В итоге той «отдушины», которая оставалась у населения прежде, больше нет, и это серьезно снижает шансы режима на выживание.

Еще одним важным моментом выступает и личностный фактор. В условиях «путинского консенсуса», несмотря на эпитет «путинский», акцент все же делался на слове «консенсус». Именно поэтому система спокойно пережила формальную смену власти в 2008 году — и осталась бы столь же устойчивой, реши Путин окончательно отойти от дел в 2012-м. Сейчас ясно, что новая конфигурация вообще не предполагает ухода президента в какой бы то ни было перспективе: Россия оказывается в состоянии Казахстана или Узбекистана, с той только разницей, что вопрос о новом лидере может не стоять еще пару десятилетий. Поэтому и шанс на спасение системы посредством смены ее персонального воплощения сегодня также отсутствует.

«Если говорить откровенно, — отмечал Андропов на Июньском (1983 г.) Пленуме ЦК КПСС, — мы еще до сих пор не знаем в должной мере общество, в котором живем и трудимся» (Андропов, Юрий. Избранные речи и статьи, Москва: Политиздат, 1984, с. 418). До краха Советского Союза оставалось восемь лет — как сейчас до завершения последнего легитимного срока пребывания президента Путина у власти. Как и тогда, мы живем сегодня в оцепеневшей стране, внутренние напряженности в которой не хотим понимать. Чем это закончится, покажет только время.

[Владислав Иноземцев]

https://www.vedomosti.ru/opinion/art...-kraha-imperii
Статья опубликована в № 4119 от 19.07.2016 под заголовком: Наследие: После краха империи

Экономист о возможности рациональной стратегии для России
19.07.1600:22

Сублимация имперских комплексов послевоенной Японии породила одну из успешнейших экономик мира
AP

Большинство политических проблем, с которыми сталкивается Россия на протяжении последних лет, обусловлены неизжитым комплексом имперскости, присутствующим в стране и у ее политической элиты, и у бóльшей части граждан. Знаменитая фраза президента Владимира Путина о том, что Советский Союз «был той же Россией, только называлась [она] по-другому», подчеркивает, что восприятие и самой России как нормального nation state, и окружающих ее стран как в полной мере суверенных и независимых государств на сегодняшний день просто недостижимая мечта. Однако без преодоления доминирующего мнения о том, что страна возродится (как Евразийский союз или в каком-то другом виде) в ее прежнем качестве, современную Россию построить невозможно.

Я не хотел бы критически высказываться о значении империй в человеческой истории – прежде всего потому, что считаю эту политическую форму важным средством распространения цивилизации, но очевидными для меня остаются два факта.

С одной стороны, империи в истории никогда не являлись в полной мере демократическими и/или правовыми государствами. Нередко становление имперской формы правления (как, например, в Древнем Риме) означало конец народовластия, иногда крах имперских структур предшествовал активной и устойчивой демократизации (здесь можно привести примеры не только Германии и Японии в 1940-х гг., но и более показательный случай Португалии в 1970-х гг.). В любом случае можно утверждать, что империи, как бы ни относиться к ним исторически, не являются современными политическими формами, имеющими серьезное будущее.

С другой – империи всегда предполагали сложный компромисс между политико-идеологической и экономической компонентами, который за очень небольшими исключениями сводился к подчинению второй первой. Именно поэтому империи могли существовать до тех пор, пока приносимое ими хозяйственное бремя не перевешивало, наконец, геополитические выгоды метрополии. Понимание наступления этого момента приходило к разным странам на различных этапах, но у меня нет сомнения в том, что по мере экономизации общества шансы на существование имперских структур снижаются практически до нуля.

Замечу, что все империи распадались по одному и тому же сценарию: они рушились по мере отложения зависимых территорий (подчеркну – не колоний, в которых выходцы из метрополий составляли большинство населения, а именно земель, которые управлялись представителями имперского центра). В этом отношении Советский Союз не был «исторической Россией», так как включал в себя территории, имевшие к России такое же отношение, как Камерун к Франции или Филиппины к Испании, – и он рухнул в значительной мере потому, что советские лидеры более многих других сделали для легитимизации освободительной борьбы народов в ХХ столетии. Эти процессы невозможно повернуть вспять, и вряд ли стоит надеяться, что постсоветские страны вновь станут единым (квази)государством.

Постимперская ностальгия подрывала жизненные силы многих стран и накладывала печать на многие государства. Я бы сказал, что пока известны три метода ее относительно успешного преодоления.

Первый сводится к новой имперской экспансии. Провал имперских замыслов в одной части мира может порождать компенсаторный ответ в других его частях. Великобритания и Франция потеряли свои колонии в Северной Америке в конце XVIII – начале XIX в., но ответом стала их стремительная экспансия в Азии и Африке. Россия потеряла надежды на окончательную победу над Турцией после первой Крымской войны в 1850-е гг., но ответила на это мощным расширением владений в Средней Азии. Между тем в наше время ничего подобного случиться не может: Российская Федерация представляет собой пограничную зону между Европейским союзом и Китаем, и шансов на новую волну экспансии у нее нет. Интеграция типа той, с которой сейчас экспериментируют в Кремле, тоже не выход: в мире известны случаи интеграций как бывших метрополий (ЕС), так и бывших зависимых территорий (АСЕАН), но не попытки интегрировать метрополию и ее бывшие колонии. Поэтому, на мой взгляд, у России нет шансов политически возродиться через постсоветскую реконкисту: единственным результатом такой политики может стать неудача, которая еще более обострит агрессивную имперскость (что мы уже видим на примере происходящего вокруг Украины).

Второй вариант предполагает, как ни странно, вхождение в новый псевдоимперский проект и либо занятие в нем лидирующих позиций, либо избавление от комплексов через ощущение нормальности. Пример первого процесса – история современной Франции, которой обретение статуса лидера в Европейском союзе позволило пережить итоги деколонизации в Индокитае и поражения в Алжире (неслучайно она наложила вето на принятие в ЕЭС Великобритании в 1963 г.: по-видимому, единоличное лидерство в новой «империи» было до поры до времени необходимо, чтобы забыть о крахе старой). Примером второго процесса может служить Португалия, которая после ожесточенных войн вынуждена была признать независимость Анголы и Мозамбика, но компенсацией этому стали демократизация страны и ее скорое принятие в ЕС, в силу чего принадлежность к некоему бóльшему демократическому целому помогла изжить диктаторский и имперский комплексы. Россия, начни она с первых лет своей независимости подлинно активное сближение с ЕС вплоть до попыток вступления в Союз, могла бы получить уникальный шанс стать, пусть и отчасти, десуверенизированной, но крупнейшей страной этого блока и тем самым найти себе цели и задачи, на фоне которых политическое сближение и экономический союз с Киргизией или Таджикистаном не рассматривались бы как даже минимально значимые. Однако, к сожалению, заняты мы сегодня не устройством себя в Европе, а, скорее, борьбой с ней.

Третий вариант исходит из возможности, если так можно сказать, забыться в экономике, навсегда прокляв имперские политические эксперименты. Тут на ум приходит прежде всего демилитаризованная Япония, военные траты которой были ограничены 1% ВВП и которая вследствие в том числе мощной национальной сублимации стала самой успешной мировой экономикой второй половины ХХ в., заставив многих в США говорить о себе как о будущей номер один. Не стоит забывать и о Германии, которая после войны также могла выстраивать основания своего политического влияния исключительно на экономическом базисе и потому быстро вернула себе статус крупнейшей экономики в Европе, став затем самым большим в мире экспортером и одним из основных технологических новаторов. В данном случае компенсаторное ощущение хозяйственной мощи стало исключительно важным субститутом имперских амбиций – и хотя нельзя гарантировать, что первое в отдаленном будущем не спровоцирует возрождения вторых, пока такой риск не стоило бы считать реальным и непосредственным. Экономических успехов постсоветской России мы тут описывать не будем: за исключением талантливого освоения сотен миллиардов нефтедолларов, не воплотившегося ни в промышленных, ни в инфраструктурных объектах, таковых не было и пока не предвидится.

Таким образом, российская ситуация выглядит самой сложной из всех, с которыми сталкивались страны, пережившие разрушение империй на протяжении ХХ в. В нашем случае никакой единой и четкой магистральной линии преодоления имперской ностальгии не прослеживается – и, видимо, данной цели может послужить только творческий микс всех перечисленных опций.

Прежде всего следовало бы отказаться от любых попыток восстановления постсоветского «русского мира» и дорогостоящей интеграции бывших зависимых территорий, ранее входивших в состав российской и советской империй. К этой задаче примыкает и пересмотр политики, ориентированной на сотрудничество с бывшими европейскими колониями и странами, своим развитием обязанными имитации европейских практик (группа BRICS). Вторым шагом мог бы стать резкий разворот в сторону Запада с предложением ему большой интеграционной задачи – не в виде пресловутой интеграции интеграций, а, скорее, в образе замыкания своего рода Северного кольца в составе Европы, России и Северной Америки. В случае успеха это вовлекло бы страну в такой интеграционный проект, в котором она впервые в своей истории оказалась бы не на первых ролях. И, разумеется, мы никогда не выйдем из наших исторических ловушек, пока не осознаем самоценность экономического роста и не перестанем воспринимать его как необходимое условие для наполнения военного бюджета или источник получения средств, которые можно будет при первом удобном случае потратить на поддержку бессмысленных сателлитов.

Из любых исторических перипетий есть рациональные выходы – и все они могут использоваться как по отдельности, так и в различных комбинациях. Единственное, на что не следовало бы рассчитывать, это на возвращение в прошлое, каким бы героическим и славным оно ни казалось. В Библии написано: «Не говори: «Отчего это прежние дни были лучше нынешних?», потому что не от мудрости своей ты спрашиваешь об этом» (Eккл., 7: 10) – и к этим словам нашим государственным деятелям следовало бы обращаться как можно чаще, ибо лишь через радикальное обновление можно уйти от старых комплексов – которые, похоже, становятся все менее совместимыми с жизнью в нормальном и современном обществе.

Автор – директор Центра исследований постиндустриального общества

[Владислав Иноземцев]

http://www.gazeta.ru/column/vladisla.../9712739.shtml
27.07.2016, 08:53
о том, почему в России не удалось национализировать будущее

Яна Лапикова/РИА «Новости»

Без малого десять лет назад, когда наша страна демонстрировала один из самых высоких темпов экономического роста среди развитых государств, когда Украина была нашим братским соседом, когда олимпийские медали добывались чаще на стадионах, чем в лабораториях, один из талантливейших философов и политиков современной России Владислав Сурков написал свою знаменитую статью о суверенной демократии.

Она, как известно, породила массу споров, но с позиций дня сегодняшнего практически ничего в ней не вызывает особенных возражений, кроме, пожалуй, названия (см.: Сурков, Владислав. «Национализация будущего. Параграфы pro суверенную демократию» // Эксперт, 2006, №43, 20 ноября).

Автор, если кратко напомнить «содержание предыдущих серий», десять лет назад констатировал, что в XXI веке «среди символов могущества все ярче выступают передовая наука, моральное преимущество, динамичная промышленность, справедливые законы, личная свобода, бытовой комфорт», призывал «создать новое общество, новую экономику, новую армию, новую веру, доказать, что о свободе и справедливости можно и должно думать и говорить по-русски», настаивал на том, чтобы «центр прибыли от международных проектов использования российских ресурсов закрепился в России, так же как и центр власти над ее настоящим и будущим», вопрошая при этом: «Освоит ли Россия народосберегающие технологии демократии или по обыкновению обратится к разорительному и беспощадному огосударствлению?»

Основой предлагавшегося концепта стало понятие некоей особой демократии (с ударением на «суверенности»), которая должна была повести Россию по пути успеха, соединяя ее специфические черты с универсальными ценностями современного мира.

Получилось ли это? Думаю, нет, и это давно уже очевидно. «Моральное преимущество» отражается в нашей полной международной изоляции после начала войны с наиболее исторически близким соседом. «Динамичная промышленность» по-прежнему не способна преодолеть 80–100-процентную зависимость от импорта продукции новых отраслей индустрии, да и не только их.

«Бытовой комфорт» наполняется особо оригинальным содержанием по мере замещения качественного европейского сыра молочными фальсификатами.

Про справедливые законы и личную свободу даже неловко и вспоминать. «Новая экономика» по-прежнему создается И. Маском и Дж. Ханке: первый близок к тому, чтобы уничтожить российские позиции в космосе, а изобретенный вторым Pokemon Go за месяц увеличил капитализацию компании Nintendo на большую сумму (примерно на $14,5 млрд), чем наши власти все еще надеются получить от продажи 19,6% акций «Роснефти».

«Новая вера» оказывается очень старой, порожденной иллюзиями и мифами православных иерархов и их последователей, вдохновляемых решениями церковных соборов тысячелетней давности.

Говорить о справедливости по-русски, то есть на языке страны, распределение богатства в которой является самым неравномерным в Европе, довольно странно.

И ответ на вопрос о том, «обратится ли Россия по обыкновению к разорительному и беспощадному огосударствлению», уже дан самой жизнью: да куда же ей уйти от этого…

Почему прекрасные мечты Суркова, рассуждавшего о модернизации страны, сбережении народа и утверждении свободы, воплотились лишь в его нынешнюю кропотливую и малозаметную работу по утверждению консерватизма да апологию гибридной войны? Важное место в ответе на этот вопрос играет ошибочность самой постановки задачи, которая была предпринята в середине «прекрасных 2000-х».

Проблема, на мой взгляд, коренилась не в термине «суверенность», а в понятии «национализация».

История показывает, что национализировать можно только то, что уже создано, но пока не принадлежит государству / народу.

В этом контексте проходили все великие национализации: они перераспределяли уже имеющиеся богатства, причем в некоторых случаях это приносило позитивные результаты. «Национализировать будущее» невозможно — просто потому, что, как показывает современное экономическое развитие, новые блага и «новая экономика» создаются частными лицами, частной инициативой и в конечном счете тем «творческим сословием», которое является, как отмечал господин Сурков, «ведущим слоем нации, возобновляемым в ходе свободного соревнования граждан, их политических, экономических и неправительственных объединений».

Единственным вариантом такой «национализации» может стать тоталитарная диктатура, при которой каждый человек является не свободной личностью, а полной собственностью государства.

Именно собственность власти на человека как на создателя будущего только и способна стать базой для его «национализации». Это происходило в Советском Союзе в сталинские времена, но было, как хорошо известно, несовместимо с любым «сбережением народа», каждодневно оборачиваясь прямым убийством или доведением до смерти тысяч наших соотечественников.

Нынешняя российская власть, к сожалению, не научилась ничего создавать — она может только перераспределять и «национализировать» уже имеющиеся блага. Советские промышленные гиганты, «по ошибке» или в результате «преступной небрежности» перешедшие было в частные руки, возвращаются обратно (как ЮКОС или «Башнефть»), иные перепродаются десятки раз, но новых производственных мощностей не строится (за исключением разве что в сфере телекоммуникаций и ритейла, которых раньше просто не существовало). В то время как в мире каждый год появляются десятки новых идей и концепций, мы занимаемся только «национализацией» идей (и останков) И. Ильина и ему подобных граждан, создававших свои теории (не будем вдаваться в их содержание) в XIX веке или в первой половине XX столетия.

Бессмысленно надеяться на появление «новой экономики» из случения квазирелигиозных догматов и умозрительных концепций, давно отживших свой век.

Но больше ничего подходящего для «национализации» под рукой нет и вряд ли появится, хотя бы потому, что современные знания создаются по законам creative commons и вряд ли могут быть кем-то присвоены.

Иначе говоря, если в головах государственных лидеров нет других идей, кроме «национализации», ее объектом может быть лишь прошлое, но никак не будущее. Именно это мы и наблюдали на протяжении всего последнего десятилетия. В экономике покупали не слишком эффективные сырьевые компании за государственные средства, вместо того чтобы инвестировать в новые технологии (в 2013 году та же «Роснефть» приобрела ТНК-ВР за $53 млрд, тогда как Microsoft купил Nokia за $7,9 млрд, а вложения в SpaceX или Tesla не превысили $3,5 млрд).

В политике стремились «национализировать» принципы геостратегии XIX века, на одном фланге доказывая Европе, что Россия снова намерена перекраивать линии границ, а на другом — создавая ЕврАзЭС и «осваивая» территории евразийского хартленда, казавшиеся кому-то ценными разве что в начале прошлого столетия.

В идеологии делали акцент на консерватизме и замкнутости, апеллируя в гораздо большей мере к мифам, чем к знанию, ценя сервильность и уверенно отрицая значение самостоятельного мышления. Эта «национализация прошлого» и была той загадочной «программой Путина», которую политическая элита страны начала имплементировать в новых исторических реалиях, наступивших после неудачи «медведевской модернизации». И эта программа сегодня дает свои плоды: Россия становится огосударствленной и несовременной страной, из которой бежит образованное и самостоятельное население и которая может разве что оставаться сырьевым придатком даже не постиндустриальной Европы, а скорее промышленно развитого Китая.

«Национализация будущего», конечно, быстро обернулась в России «национализацией прошлого» также и потому, что в основе ее лежала идея «самости» и «особости». Мы не смогли, да чего греха таить, и не захотели принять как свои собственные ценности индивидуальной свободы, эффективной экономики и бытового комфорта.

Как оказалось, о личных стремлениях «по-русски» говорить невозможно, на этом новоязе можно лишь рассуждать о государственных интересах, при этом не вступая ни с кем в диалог, а вещая в некое пустое пространство.

Идея особости ни в коем случае не могла ассоциироваться с будущим как минимум по двум причинам: с одной стороны, успешность в XXI веке выступает следствием скорее способности принимать мир таким, каким он является, чем пытаться остановить его развитие, и, с другой стороны, особость «в будущем» предполагает необходимость создать что-то новое, к чему наша элита оказалась неспособной.

В результате Россия (как, впрочем, и мир, только более отчетливо) стоит перед жестким выбором между «приватизированным», и частным, будущим и «национализированным», и огосударствленным, прошлым. На рубеже 2000-х и 2010-х годов этот выбор был сделан в пользу прошлого. Однако, хотя прошлым и можно восторгаться, жить в нем нельзя, по крайней мере долго. А это значит, что непростая дилемма, суть которой была хорошо отражена в программной статье Владислава Суркова, будет вставать перед Россией снова и снова — до тех пор, пока страна не сделает тот единственно правильный выбор, сделать которой ей пока мешает ее правящий класс…

[Владислав Иноземцев]

https://snob.ru/selected/entry/111581

Иллюстрация: РИА Новости

Недавние драматические события — аресты руководителей управления Следственного комитета по Москве и обыски у главы Федеральной таможенной службы — породили множество версий относительно конфликтов внутри силовых органов и рассуждения о чуть ли не готовящемся перевороте. В кругах серьезных исследователей российской элиты начались разговоры о «чекистократии-2», приходящей на смену прежним элитным группам, представители которых знали В. Путина задолго до того, как он стал президентом Российской Федерации. Вполне может быть, что речь идет только о смене поколений или о борьбе «отдельных групп» силовиков за влияние на Кремль, но мне кажется важным отметить несколько иной срез проблемы, в некоторой степени еще более тревожный.

Владимир Путин всегда опирался на выходцев из силовых структур, из которых происходит и он сам, — это хорошо известно. Однако на протяжении всех 2000-х годов легко заметными были две тенденции. С одной стороны, немалая часть ближайших друзей президента (пусть даже знакомых ему по службе в КГБ) расставлялась на ключевые посты в сфере бизнеса: «Газпром», «Рособоронэкспорт», ВЭБ, «Роснефть» — лишь некоторые из примеров. С другой стороны, значительное влияние на президента оказывали те, кто, также будучи его давними знакомыми, непосредственно ушли в бизнес, пусть и тот, что был тесно связан с Кремлем: тут вспоминаются Г. Тимченко, А. Ротенберг, братья Ковальчук, В. Якунин, Н. Шамалов и многие другие. Оба эти тренда указывали на то, что созданная в стране политическая система должна была гарантировать возможность для избранных заниматься бизнесом и условия для высших лиц государства получать от этого выгоду. Панамские офшоры, предельно непрозрачный «Сургутнефтегаз», «Газпром» с его «дочками» — все это укладывалось в хорошо известную в мире схему сrony capitalism, где при всей его российской специфике второе слово было важнее первого.

Иначе говоря, в 2000-е годы силовики — какими бы влиятельными они ни казались — выступали инструментами обогащения первых лиц, которые в то время искренне надеялись на то, что они станут частью глобальной финансовой элиты, а их богатство будет умножаться вместе с успехами страны. Совершенно неслучайно в 2008 году А. Миллер мечтал о том, что капитализация «Газпрома» «в ближайшие 7–8 лет» достигнет… $1 трлн. Насколько бы ни были забыты демократические принципы, как бы ни попиралась свобода прессы, в какой бы мере судебная система ни была подчинена исполнительной власти, логика действий власти оставалась экономической. Именно поэтому важнейшими активами оставались реальные ресурсы: шла борьба за новые лицензии на добычу нефти и газа; за участки под застройку в крупнейших городах; за право получить разрешение на организацию свободных экономических зон; за монопольные или квазимонопольные позиции в торговле; за сельскохозяйственные угодья в пригодных для аграрного бизнеса регионах; за предоставление частот для сотовой связи — иначе говоря, борьба за возможность делать бизнес «под крылом» государства. Да, этот бизнес мог быть не вполне «чистым», его могли массированно «крышевать», но он все равно оставался бизнесом. Бизнес-идеология захватившей Россию бюрократии в итоге делала ее договороспособной — даже после войны на Кавказе в 2008 году отношения с Европой были нормализованы, «не успев испортиться». Такой подход потребовал активного вмешательства государства во время кризиса 2008–2009 годов, в результате чего ценой сократившихся резервов был обеспечен рост благосостояния населения и сохранение основных олигархических корпораций. Эта же идеология привела к мечтам о модернизации — несбыточным, но совершенно верно отражавшим ответы на вызовы, с которыми сталкивалась страна.

Однако Россия так и не стала частью западного мира. Более того, попытка «перезагрузки», предпринятая на фоне масштабной волны «цветных революций», показалась «национальному лидеру» авантюрой. Обогащение в какой-то момент стало выглядеть иррациональным, так как вполне реальной оказывалась вероятность того, что все «нажитое непосильным трудом» окажется не формальной, а реальной собственностью Ролдугиных и им подобных, так как подлинные хозяева даже не смогут воссоединиться со своими состояниями, сосредоточенными за пределами российских границ. Кроме того, важнейшим фактором стала считаться безопасность «первого лица», которому не хотелось повторить путь М. Каддафи и даже В. Януковича. Соответственно, возобладала неэкономическая логика выстраивания власти — и в этой новой реальности бизнес оказался лишним, а задачи были радикально переформулированы.

С одной стороны, основной акцент был перенесен на безопасность — как поддерживаемую популистской легитимностью (Сочи, Крым, пикирование с Западом), так и чисто «техническую» (переформатирование служб охраны, создание Национальной гвардии и т. д.). В этой логике лица, положительно зарекомендовавшие себя в последние годы, пошли на повышение и по сути окружили президента плотным кольцом силовых структур, которые в итоге должны гарантировать его личную безопасность (думаю, уроки турецкого путча не пройдут бесследно и усиление лично подчиненных главе государства не вполне конституционных структур продолжится). Основной упор в «идеологической работе» был перенесен на апологию особости и автаркии; воспитание населения в духе неприязни к Западу; ограничение поездок за рубеж работников силовых структур и «национализацию элиты» через запрет владения собственностью и счетами за границей и т. д. Россия превратилась в «осажденную крепость», а тем, кто недавно считал себя почти глобальной элитой, рекомендовано было довольствоваться тем, что можно найти дома. Это означает, что теперь силовики заинтересованы не в том, чтобы заработать на процветающей стране, а в том, чтобы контролировать ее в любом виде, пусть даже деградирующую и нищую (неудивительно, что с момента возвращения В. Путина в Кремль в 2012 году поквартальные темпы роста ВВП устойчиво падали, но это так никого и не возбудило, даже в период нынешнего кризиса правительство избегает каких бы то ни было мер активной поддержки населения и бизнеса). Лозунг момента понятен: население и предприниматели — это крепостные и тягловые; их интересы нам неважны, для нас главное — сохранить резервы и контроль над финансовыми потоками.

С другой стороны, и это вытекает из только что отмеченного, роль бизнеса сегодня сведена практически к нулю. Власть предержащие понимают: большинство российских бизнесов (за исключением сырьевых) убыточны — и сегодня никто не борется за землю, лицензии, разрешения на строительство или нечто подобное. Интерес представляет только то, что «зубами вырвано» у предпринимателей: средства, полученные в виде налогов, таможенных пошлин, арендных платежей, разного рода сборов или штрафов. «Экономика активов» 2000-х годов скукожилась до «экономики бюджетных потоков» 2010-х. Предпринимательское сообщество практически низведено до положения бессловесных плательщиков дани — вполне характерно, что по тому же «закону Яровой» никто даже не попытался услышать его мнения (в той же степени, как и по «Платону», сносу киосков в Москве и по большинству иных схожих тем). Полностью забывая об экономике, власти открывают перед собой еще бóльшую свободу действий: их не связывают никакие правила, никакие экономические рациональности, никакие соображения выгоды. «Новые силовики» не «крышуют» бизнес — они его уничтожают, считая, что идеология выше политики, а политика — выше экономики. Страна под их руководством выпадает из мирового сообщества еще и потому, что они не видят и не хотят видеть выгодности соблюдения правил. Современная Россия становится совершенно недоговороспособной.

Однако неэкономическая элита сталкивается с двумя проблемами. Первая понятна: никто не идет на государеву службу ради служения Отечеству; все хотят жить в домах, увешанных картинами Айвазовского, и иметь шкаф с большим количеством коробок от обуви, набитых чем-то иным. Однако с каждым новым раундом «зачистки» предпринимателей добиваться этого будет все сложнее. Мало ввезти Courvoisier 1912 года под видом герметика — нужно еще и иметь возможность его продать по выгодной цене, что становится все более сложным ввиду недостатка средств у «среднего класса». Поэтому обогащаться можно будет, только «отрывая» от государственного, т. е. от принадлежащего хозяину, а не «кормясь» со своих вотчин — а это рискованно. С другой стороны, по мере истощения «сторонних» денежных потоков конкуренция за контроль над бюджетным финансированием будет только расти. Именно этим и объясняется «обострение», которое практически все наблюдатели отмечают уже на протяжении целого года: аресты губернаторов, чистки в ФСБ и СК, а теперь, возможно, и на таможне. Власть сейчас будет пытаться совершить невозможное: она захочет, чтобы ее слуги, обученные только воровать, по-прежнему воровали у других, а не у нее самой. Однако, во-первых, этих «других» будет становиться все меньше (самые умные либо переводят свои активы за рубеж, либо распродают все что можно и готовятся к «повышению степени своей персональной мобильности»), и, во-вторых, если люди привыкли воровать, то им все равно, кто станет их жертвой.

Скорее всего, мы присутствуем при зарождении двух новых тенденций. В политической (внутри- и внешне-) сфере российские власти будут становиться все менее предсказуемыми и все более картинно будут нарушать все мыслимые правила (от международных соглашений до регламентов WADA). В экономической сфере ньюсмейкерами окончательно станут одни только силовики, а число их разборок друг с другом будет стремительно приближаться к количеству их «наездов» на представителей бизнеса.

Является ли это агонией режима, как могут подумать некоторые? Вовсе нет — скорее напротив, «война всех против всех» в силовых структурах авторитарного общества и есть тот инструмент, который и держит эти структуры «в тонусе», а заодно и сплачивает обывателей. Во времена «больших чисток» в СССР или в сегодняшней Северной Корее проблемы решались и решаются куда более жестко — и этим режимам суждено было прожить десятилетия. Поэтому есть все основания понаблюдать за начавшимся шоу: эта сага будет долгой и захватывающей. Главное — выбрать безопасное место и запастись попкорном.

[Владислав Иноземцев]

http://www.gazeta.ru/column/vladisla.../9758477.shtml
10.08.2016, 10:11
о том, почему игры стали важнее денег

Wikimedia Commons

Все больше наблюдателей констатируют чуть ли не массовое помешательство на фоне растущей популярности «охоты за покемонами». В России, как водится, зазвучали голоса, призывающие к запрету нового программного продукта: он, дескать, способствует реализации террористических актов и создан — понятное дело — американскими спецслужбами. При этом многие вполне либеральные комментаторы окрестили увлечение игрой «заразой», а ее масштабы — «эпидемией».

Игра, созданная по образу небезызвестной Ingress от Google, представляет собой одну из первых социальных игр, отрывающих людей от знакомых консолей и выводящих их из кресла перед компьютером на улицы.

Собственно говоря, именно это и послужило, вероятнее всего, причиной столь пристального внимания к новой затее — особенно у нас, где власти хотят, чтобы граждане не собирались группами больше одного. В то же время все происходящее вокруг Pokémon Go отражает давно известный тренд — увлечение современных людей играми и иллюзорными целями. Увлечение, в котором лично я не вижу ничего плохого, развращающего или социально опасного.

На протяжении столетий мир был в общем и целом понятным. Главными стремлениями абсолютного большинства людей оставались материальные блага.

Вокруг их распределения формировались не только «оси» классовых конфликтов, но и основные линии социального взаимодействия. Доминирование материалистических мотивов в индустриальном обществе, с одной стороны, порождало массовые акции (например, профсоюзные), но при этом, с другой, позволяло относительно легко их гасить — достаточно было повышения зарплат или пенсий на несколько процентов.

Люди понимали как пределы желаемого со стороны работников, так и пределы возможного со стороны работодателей, и поэтому уже к началу второй половины ХХ века деструктивный потенциал экономических конфликтов в большинстве развитых стран был исчерпан.

Однако в последние десятилетия развитие пошло в достаточно неожиданном направлении.

Как и предполагали социологи, по мере роста благосостояния материалистические мотивы стали утрачивать свое значение, уступая место «самореализации».

Сюда обычно относят как общественное признание, так и индивидуально оцениваемые личные достижения (подробнее см.: Inglehart, Ronald. Culture Shift in Advanced Industrial Society, Princeton (NJ), Oxford: Princeton Univ. Press, 1990).

Между тем социальные статусы — какими они обычно видятся с позиций относительно традиционного общества — не менее редки, чем материальные блага и за них идет столь же напряженная конкуренция. Поэтому современное общество начинает деструктурироваться в том смысле, что в нем появляются десятки, сотни и тысячи групп, внутри каждой из которых возникают свои кумиры и свои образцы для подражания.

Музыка, живопись и архитектура вплоть до второй половины XIX века имели такие жесткие каноны, что каждая из них была практически единым направлением в культуре. С отходом от индустриального общества в экономике в сфере искусства возникло невиданное разнообразие жанров — и сейчас фанаты какого-нибудь рэпера могут ничего не знать о творчестве всемирно известного джазмена.

В рамках этого деструктурированного общества стремительно расширяется возможность для самореализации, а финансовый успех может настигать даже тех, кто оказался очень успешным в довольно узких аудиториях.

Однако и такое многообразие не может снять всех возникающих противоречий. Общество XXI века смогло обеспечить большинству своих членов достойную в смысле материального благосостояния жизнь — но именно это и создало новую проблему.

Там, где вопрос выживания по сути снят, экономические стимулы утрачивают значение.

Повышение зарплаты может оказаться недостаточным для преодоления социальных конфликтов; более того, оно мотивирует сегодня куда меньше, чем увеличение свободного времени. При этом мир изменился настолько, что возможности овладения новыми технологиями оказываются намного более широкими, чем раньше, и новаторы, не скованные материальными соображениями, практически наверняка пустятся в самые смелые эксперименты.

Власть же имеет все меньше рычагов для управления обществом: экономические стимулы угасают, идеологии остаются в прошлом, а режиссируемые сверху мобилизации мимолетны.

Мир входит в эпоху, которая характеризуется двумя моментами.

С одной стороны, активным и самостоятельным членам общества требуется создание неких ситуаций, которые внесут понятный неэкономический элемент в число детерминант их поведения — с тем, чтобы оно стало более предсказуемым и управляемым.

С другой стороны, миллионам людей, которые относительно довольны своим экономическим положением и не имеют в жизни ясно осознаваемых краткосрочных целей, надо предложить фантом, воспринимающийся ими как более увлекательная деятельность, чем их обычные занятия. Здесь и возникает место для игры.

Всего тридцать лет тому назад авиакомпании конкурировали за пассажиров, повышая качество обслуживания; сети супермаркетов боролись за покупателей снижением цен. Сегодня эти индустриальные методы конкуренции все еще в ходу, но и авиакомпании, и розничные сети стремительно превратились в некие клубы, заманивающие своих клиентов программами лояльности.

Деловые путешественники выбирают маршруты с менее удобными и более долгими стыковками, лишь бы воспользоваться теми авиалиниями, с которыми их связывают золотые карточки часто летающих пассажиров. За многие полеты положены привилегии, за приверженность своим компаниям — бесплатные билеты и т.д.; но игра приносит и дивиденды: когда United Airlines в 2002 году подала на банкротство, прибыльной в холдинге оставалась только программа лояльности. За пару десятилетий объем этих немонетизированных бонусов достиг $1,1 трлн — двукратного объема годовой выручки всех авиакомпаний мира.

В супермаркетах проводятся акции по собиранию стикеров, обмениваемых затем на товары; накоплению скидок; розыгрышам призов и подарков. И все это действует намного более эффективно, чем прежние методы борьбы за потребителя.

Те же тридцать лет назад, в «детские годы» компьютерной эры, электронные игры были очень примитивными — но зато и совершенствовались они с исключительной быстротой, причем важнейшим трендом было не столько развитие спецэффектов, сколько формирование интерактивных взаимодействий и вовлечение в игру все больших групп людей. По сути, за каждой из успешных игр постепенно формировалось сообщество поклонников, и уже в нем самом строились новые иерархии и структуры.

Можно с той или иной степенью уверенности утверждать, что такого рода игры создают своего рода «параллельные общества», вовлекающие тех, кто не находит себе места в социальных структурах существующего мира. Разумеется, для своих создателей игры выступают большим бизнесом, который оценивается сейчас в сумму, превышающую $100 млрд в год, и приводят наиболее успешных на самый верх финансового успеха — так, основатель и основной владелец Nintendo Х. Ямаучи в 2008 году стал самым богатым человеком Японии.

И это, на мой взгляд, благо для любых традиционных структур: те, кто создают себе параллельную жизнь, не будут изменять наличествующую реальность.

С уходом от традиционного индустриального мира жизнь многих людей теряет привычные смыслы. Общество разделяется на тех, кто, занимаясь по преимуществу приятной им деятельностью, накапливает все большее богатство — это люди творческих профессий, составляющие сегодня основную часть «высшего класса» (в США четыре из пяти людей, относящихся по доходам к 1% самых высокооплачиваемых американцев, вовсе не бизнесмены, а врачи и профессора, программисты и архитекторы, спортсмены и деятели искусств); и на тех, кто не может похвастать уникальными способностями, но не менее других своих сограждан стремится к достатку и признанию.

Материальный доход современному человеку может обеспечить социальное государство — но наше общество во все большей мере управляется амбициями, а не желанием заработка. И в такой ситуации «стабилизирующий» эффект игровой культуры, на мой взгляд, непереоценим.

Власть практически в любом успешном обществе должна молиться и на разработчиков игр, и на их участников.

Все они в совокупности избавляют ее от необходимости поиска новых сплачивающих общество факторов в условиях, когда роль материальных стимулов существенно сокращается.

В свое время я высказывал предположение о том, что общество, оставившее позади индустриальную реальность, окажется намного менее стабильным и предсказуемым, чем прежнее (см.: Иноземцев Владислав. За пределами экономического общества. Москва: Academia, Наука, 1998; Inozemtsev, Vladislav. The Constitution of the Post-Economic State. Post-Industrial Theories and Post-Economic Trends in the Contemporary World, Aldershot, London: Ashgate, 1998), как раз потому, что у властей не найдется сплачивающих его элементов. Экономическое общество было устойчивым потому, что все векторы интересов, которые в нем пересекались, хотя и были разнонаправленными, находились в одной плоскости — как и результирующий вектор.

Сегодня существуют все предпосылки к тому, чтобы интересы пересекались в разных плоскостях — и результирущий вектор выходил за пределы плоскости, «просматриваемой» государством. Это, на мой взгляд, и есть главный вызов постэкономического общества — вызов, который социальная сегментация и создание иллюзорных общностей способны радикально смягчить.

Конечно, сегодня самые большие ревнители «безопасности» будут говорить, что толпы бегающих по улицам ловцов покемонов могут угрожать общественному порядку. Однако мне кажется, что, если бы Каддафи был вытащен толпой из небезызвестного дренажного трубопровода под Сиртом только потому, что именно там обезумевшими игроками был засечен заветный бульбазавр, 20 октября 2011 года был самым счастливым днем его жизни. Но в Ливии в те дни люди не играли в игры…

[Владислав Иноземцев]

https://snob.ru/selected/entry/112022
08.08.16


Фото: Maxim Shemetov/REUTERS

Появление на знаменитом (применительно к России — прежде всего своей бесполезностью) портале Change.org петиции об отставке премьер-министра Российской Федерации Дмитрия Медведева, обращенной к президенту Российской Федерации Владимиру Путину, достаточно примечательно. И даже не тем, на что все в первый момент обратили внимание: что бессмысленно обращаться за подобным решением к президенту; что говорить правду о положении в стране не столь уж неправильно; что некомпетентность у нас — не порок, а добродетель и т. д. Я могу согласиться с авторами петиции в том, что «рыба гниет с головы», но «голова» нашей системы вовсе не Медведев. А если человек «спал на открытии Олимпийских игр в Сочи», то, наверное, это было самым правильным, если он хотя бы отчасти понимал, в каких помещениях на тех Играх развернется борьба за медали. Однако все это шутки, а хотелось бы поговорить о вещах вполне серьезных.

Почти 250 тысяч не самых безразличных к судьбам страны россиян считают признаком наличия у них гражданской позиции прошение об отставке главы российского правительства. Я допускаю, что Дмитрий Анатольевич может у кого-то оставлять впечатление человека недалекого и не во всем компетентного, возможно даже, что эти его реальные (или иллюзорные) качества и стали основной причиной его появления в Кремле в 2008 году. В то же время я хочу обратить внимание уважаемой публики на несколько немаловажных обстоятельств.

1. В 2008-м президент Дмитрий Медведев пришел на главный пост в стране как человек с принципиально новой повесткой дня. Вместо рассказов о «вставании с колен» и «утверждении государственности» он прямо признал, что «энергетическая сверхдержава» на деле не в состоянии конкурировать в современном мире, и призвал к немедленной модернизации российской экономики. Да, этот термин в итоге оказался дискредитированным (так же как были до того дискредитированы в России понятия демократии или либерализма), но кто сейчас будет настаивать на том, что Дмитрий Анатольевич был неправ? Что принесло нам увлечение нефтью и газом? Ощущение всемогущества, вылившееся в нарушение европейских границ и в войну с ближайшим соседом. Да еще рухнувший рубль и обесценившиеся пенсии, как только выяснилось, что нефть не всегда будет такой дорогой, как хотелось.

Модернизация, о которой говорил тогда президент, была жизненно необходима стране. России нужна была — и сейчас нужна — новая индустриализация, ориентированность на передовые постиндустриальные страны и существенная демилитаризация экономики. Конечно, программы реформ у Медведева не было, так как на серьезные экономические и политические изменения его никто не уполномочивал (52,5 млн человек, проголосовавшие за него на выборах, ни тогда, ни сейчас в нашей стране никого не интересовали и не интересуют), но, повторю, призывая меняться, Дмитрий Анатольевич действовал намного более рационально и дальновидно, чем в то время могло показаться. Не кажется ли странным господам либералам сегодня откровенно поносить премьер-министра, как если бы у них был «в рукаве» кто-то более достойный? Почему сейчас модно молиться на Кудрина, более всего знаменитого тем, что он отнял половину денег у региональных бюджетов, передав их центру, и создал резервные фонды, продлевающие дни прогнившей системы? Какие еще есть достойные «сменщики»?

2. За годы пребывания у власти Медведев проявил себя последовательным сторонником сближения с Западом. Принятая при нем концепция внешней политики была первой в истории страны, в которой говорилось о том, что главной задачей внешней политики является содействие экономическому развитию Российской Федерации. В эти годы, проявив принципиальность в ответе на агрессию Грузии против Южной Осетии, президент сумел за короткий срок минимизировать потенциально негативные последствия для страны, вывести на новый уровень отношения с Европой и запустить «перезагрузку» с Соединенными Штатами. Уровень политической напряженности в отношениях России и внешнего мира оказался наименьшим в XXI столетии, а активность в сфере взаимных инвестиций, научных и технологических обменов — наивысшей. Наиболее социально активные группы населения увидели в России перспективы и надежды на будущее: несмотря на то что в 2009 году в стране бушевал кризис, из нее эмигрировали 36 тысяч человек, тогда как в 2015-м — 365 тысяч.

Несколько медведевских лет были во внешней политике временем правды. Демократии назывались демократиями, а диктатуры — диктатурами. Если бы народное восстание в Ливии случилось тремя годами позже, вероятнее всего, гробы с телами наших солдат приходили бы не только из Пальмиры и Алеппо, но еще и из Сирта или Мисраты — однако позиция президента привела к тому, что Россия не стала вмешиваться в не имевший к ней отношения конфликт, а Каддафи закончил свои дни так, как того и заслуживал международный преступник.

3. За время своего пребывания в Кремле Медведев существенно изменил политическое «поле» в России. Не будь его там, «дело Болотной» прошлось бы по первым протестантам, которые вышли на ту же площадь еще в декабре 2011-го. В России не появились бы десятки политических партий, не началось бы то брожение, которое в обществе никогда уже не будет полностью изжито, хотя власть очень старается (это при Медведеве мэром Ярославля был избран Урлашов, которого недавно отправили в колонию на 12 с половиной лет по ничем не подтвержденным обвинениям). Именно при Дмитрии Анатольевиче были декриминализированы десятки экономических «преступлений», существенно ослаблено давление на бизнес, предпринята попытка (!) перевода на рыночные рельсы всесильных госкорпораций, в советы директоров которых решено было запретить входить чиновникам. За четыре года мы не слышали ни об одной крупной попытке «передела» бизнесов, никто из крупных предпринимателей не оказывался за решеткой только потому, что в каком-то силовом ведомстве его бизнес приглянулся очередному начальнику. Это все уже забыто? Сейчас мы негодуем оттого, что пенсионерам в Крыму, который вообще-то не стоило и присоединять, не обеспечивают индексацию? Кроме этих копеек нам ничего не нужно?

Напомню еще один момент — как раз о том, «где деньги». За три срока своего пребывания в Кремле Путин, часто вспоминающий о том, сколь дорог нам Советский Союз, простил советских долгов на $131 млрд — приблизительно по $10 млрд за каждый год президентства. Почти переезжая в Белый дом в апреле 2008 года во время своего визита в уже упоминавшуюся Ливию он списал долг в $4,5 млрд, притом что Ливия экспортировала нефти на $135 млн в день, а валютные резервы этой страны достигали $60 млрд. За четыре года президенства Медведева подобные списания составили… менее $2 млрд. Это тоже, видимо, подтверждение некомпетентности Дмитрия Анатольевича? Список его разумных — в отличие от принимавшихся некоторыми иными российскими политиками — решений можно продолжить.

4. В заключение этой части позволю себе коснуться еще одного обстоятельства. О чем в последнее время активнее всего говорят наши оппозиционеры? Разумеется, о коррупции. О $100 млн, заработанных Шуваловым на кредите другу-олигарху и потраченных на личный самолет и квартиры в Лондоне и Москве. О г-не Ролдугине и прошедших через офшор скромного виолончелиста $2 млрд. О Якунине, руководителе дотируемой монополии, и его усадьбе со знаменитым шубохранилищем. О Чайке и его детях, ведущих бизнес с отъявленными уголовниками и членами их семей. О Ткачеве и его самых больших в Европе латифундиях, в основном сконцентрированных в крае, где он долгое время губернаторствовал. И о многих других. Никого из 250 тысяч подписантов не удивляет и не заставляет хотя бы о чем-то задуматься тот факт, что ничего подобного про Медведева не сообщает даже Навальный? Эти честные граждане надеются, что на смену Медведеву, если отставка все же случится, придет Кудрин — тот честнейший бывший питерский чиновник, который фигурировал вместе с Владимиром Владимировичем в уголовном деле №144129, возбужденном по удивительным операциям корпорации «Двадцатый трест» и положенном, разумеется, под сукно.

Конечно, прежние заслуги (а тем более не вполне реализованные намерения) не обязательно должны делать политика объектом поклонения общества. Учитывая это, задумаемся о месте Медведева в нынешнем политическом «раскладе».

«По долгу службы» Дмитрий Анатольевич является руководителем «Единой России» — партии, о которой я не стану подробно распространяться. Конечно, настоящий либерал вряд ли простит такое приличному человеку. Но, извините, кто сделал за последние месяцы больше для дискредитации этой политической силы: Медведев или, скажем, Касьянов, прославившийся разве что блестящей кражей ныне возглавляемой им партии у отстоявшего ее в ЕСПЧ Рыжкова? Или Явлинский, уже в который раз рискующий побороться на президентских выборах с самим Путиным? Могу ошибаться, но Дмитрий Анатольевич действует сегодня как самый серьезный лидер российской оппозиции — каким бы смешным это утверждение на первый взгляд ни казалось.

Никто не знает, как сложится российская история. Пока можно однозначно утверждать, что, если завтра с главой государства что-то случится, Медведев окажется и. о. президента и, несомненно, выиграет досрочные выборы, вспомнив все о тех, кто не дал ему этой возможности в 2012 году. Дмитрий Анатольевич никогда не попытается дестабилизировать нынешний режим, но в случае, если таковой войдет в «зону турбулентности», он сможет «очеловечить» его намного более адекватным образом, чем любой из нынешних лидеров оппозиции (у которых, тем более, нет даже гипотетических шансов стать главой государства).

Поэтому, я убежден, сегодня следует поддерживать нынешнее положение Медведева, в том числе и потому, что любая альтернатива окажется либо более коррупционной, либо менее компетентной, либо склонной к экономическому или политическому авантюризму. Еще раз повторю: у Дмитрия Анатольевича много недостатков, но в то же время его слова и дела периода пребывания в Кремле, его позиция во властной иерархии и целый ряд его персональных качеств более чем достаточны для того, чтобы петиция о сохранении нынешнего премьера в Белом доме собрала в десятки раз больше голосов в свою поддержку, чем появившаяся на прошлой неделе. Но это, конечно, могло бы случиться, только если бы в России имелось достаточно рационально мыслящих людей. Судя по всему, их остается все меньше и меньше.

[Владислав Иноземцев]

http://www.gazeta.ru/column/vladisla...10154831.shtml
24.08.2016, 08:26
о том, кто успешнее работает на чужие правительства

Wikimedia Commons

В последние годы идеологическая борьба в российском обществе нарастает почти с той же интенсивностью, как должна была бы нарастать классовая борьба в советском обществе по мере приближения к зрелой фазе коммунизма.

Неудивительно, что президент ввел в обиход забытый, казалось бы, термин «пятая колонна».

Отвечая на своей большой пресс-конференции 2014 года на вопрос корреспондента «Газета.Ru», он рассуждал о том, что «грань между оппозиционерами и «пятой колонной» — она внутренняя, ее трудно увидеть внешне: оппозиционер, даже очень жесткий, в конечном итоге до конца борется за интересы своей Родины, а «пятая колонна» — это те люди, которые исполняют то, что продиктовано интересами другого государства».

Иначе говоря, «оппозиционеры», в пылу своей оппозиционной деятельности допускающие высказывания или совершающие действия, играющие на руку властям зарубежных государств, и являются «пятой колонной».

Однако, если принять такое определение, напрашивается следующий вопрос: как квалифицировать государственников, которые иногда также переступают «внутреннюю грань» между проявлениями патриотизма и работой на чужие правительства? Чиновников и их адептов, которые поступают именно таким образом, я назову «шестой колонной» и, если кому-то покажется это нонсенсом, поясню, что имею в виду.

Когда упоминается «пятая колонна», недвусмысленно подразумевается, что ее участники предают интересы России в угоду западным странам. «Продажность» в пользу Запада давно искоренена в российских органах власти — и в этом Путин прав: «пятая колонна» сплошь и рядом состоит из «бывших честных оппозиционеров».

Я не буду вдаваться в споры о том, чем навредил России, например, Европейский союз, наш основной торговый и инвестиционный партнер. Европейцы не скупали по дешевке наши ресурсы, не подкупали чиновников, не лоббировали принятия нужных им законов.

Но интересы страны приносятся в жертву отнюдь не только — и даже не столько — Западу, сколько Востоку.

Причем делают это действующие чиновники, получающие зарплату из бюджетных средств, и эксперты, оплачиваемые государственными грантами. Собственно, именно их я и отношу к «шестой колонне».

Самый очевидный пример — Китай. Страна, которая инвестирует в нашу экономику не слишком много (по российской методике расчетов, на 1 января 2016 года набегает $1,69 млрд, по китайской — $8,0 млрд). Партнер, бессмысленный для России с точки зрения технологического развития — как индустриальная страна, Китай заинтересован в нас лишь как в источнике ресурсов: в 2015 году доля одной лишь сырой нефти в нашем экспорте в Поднебесную составила 51,6% и оказалась самой высокой среди российских торговых партнеров; в то же время на машины и оборудование пришлось 2,04%.

В какой-то мере Китай наш политический союзник — но не признавший Южную Осетию с Абхазией и не поддержавший российскую позицию при голосовании в ООН по вопросу о присоединении Крыма. В то же время Россия намерена в сентябре участвовать в совместных военно-морских учениях в той части Южно-Китайского моря, которая непосредственно прилегает к спорным островам Спратли. При этом

Китай — это страна, в отношении которой российские власти делали и делают максимальное количество уступок.

За последние 15 лет соседу трижды отдавались российские территории — участок в районе острова Большой, острова Тарабаров и Большой Уссурийский.

В 2004–2010 годах «Роснефть» обязалась (и поставила) 48,4 млн тонн нефти китайской государственной нефтяной компании CNPC с не менее чем 20-процентной скидкой. Ну а параметры контракта на поставку газа по строящейся исключительно для снабжения КНР «Силе Сибири» остаются засекреченными, а сам проект может оказаться убыточным.

Стоит вспомнить и предоставление китайским предпринимателям лесных участков под вырубку в Иркутской области, Забайкальском и Хабаровском краях — в то время как с 2017 года сама КНР вводит мораторий на вырубку леса на своей территории.

Не нужно проходить мимо практики допуска китайских граждан на территорию России и фактической «неприкасаемости» диаспоры (например, подпольных обменных пунктов, организуемых для китайских туристов, а также права китайцев заниматься сопровождением в России туристических групп).

Китай и китайцы являются в России практически неприкасаемыми.

Даже если их туристические гиды говорят о том, что Путин — это третий великий российский император, а в Троице-Сергиевой лавре похоронен революционер Загорский (расшифровка экскурсий есть в распоряжении редакции), это вряд ли будет квалифицироваться как «искажение истории». Даже если их лесозаготовки ведутся хищническими методами и вызывают возмущение местных жителей, крайне сомнительно, что экологическая полиция их остановит.

Мы много слышим о задержаниях незаконно находящихся в России таджиков, киргизов, узбеков, даже вьетнамцев, но о китайцах… почти никогда. И если даже возникают очевидные несогласованности, на то появляются инструкции и приказы, скорее ущемляющие россиян, чем китайцев.

О том, насколько нам угрожает Запад, вещают все телевизионные каналы, но о том, какие убытки мы несем от уступок китайцам, — ни один.

При этом десятки «политологов» за бюджетные средства сочиняют и издают трактаты о выгодности «поворота на Восток» (читай — превращения России в Московский крайком КПК). И в отличие от «пятой колонны», лишь изредка будоражащей интернет, представители «шестой» занимаются прокитайской деятельностью на своем рабочем месте.

Однако Китаем не следует ограничиваться. Посмотрим на Центральную Азию. Здешние постсоветские страны — ближайшие союзники Москвы, братские государства (в отличие от «фашиствующих» Украины и стран Балтии). Но взглянем хотя бы не демографию — тем более если у нас сейчас «в чести» защита Русского мира. Этот самый мир в 1989 году был представлен в регионе исключительно широко: в Казахстане русских, белорусов и украинцев проживало 44,4% от общего населения, в Киргизии — 24,1%, а в Таджикистане — 8,6%. Сейчас их осталось, соответственно, 21,3%, 7,1% и 0,5% (для сравнения — в Латвии доля русских, украинцев и белорусов за те же годы сократилась с 37,9 до 32,8%).

Из-за откровенной дискриминации и невыносимых условий жизни регион покинули за эти годы 4,7 млн русскоязычных — вдвое больше, чем Москва недавно «спасла» в «украинизировавшемся» Крыму.

И всё это время «шестая колонна» продвигала идеи сближения со среднеазиатскими ханствами, мало обращая внимания на положение русских людей в регионе.

Всем известно, как Россия борется с фальсификациями истории на Украине, в Грузии или в тех же балтийских государствах. Но почему казахские учебники истории не вызывают в нашем МИДе никаких эмоций? Даже, например, тезисы о том, что «борьба казахского народа против российского колониализма длилась долго, охватив период со второй половины XVIII века до 90-х годов ХХ столетия»?

Мы и вправду не отдаем себе отчета в том, что отмена пограничного контроля на российско-казахской границе приводит к резкому росту наркотрафика из Афганистана в Россию? Или «шестая колонна» занята не столько наркотиками с Юга, сколько сыром с Запада, который мы уничтожаем уже второй год, если таковой все же просочится в страну?

Мы вообще не хотим вспоминать, как живется русским в Туркмении? Нас не смущает открытая националистическая пропаганда в Киргизии? Мы правда считаем, что после кончины того же Назарбаева в соседней стране не придут к власти пронационалистические элементы, или патологически боимся заглядывать больше чем на три-пять лет вперед?

У бойцов «шестой колонны» есть и другие любимые направления деятельности. Если касаться финансовых вопросов, то тут нельзя не вспомнить о долгах СССР. Как известно, ценой героических усилий Россия в первой половине 2000-х годов выплатила все обязательства, которые брал на себя Советский Союз. А что с теми суммами, которые должны были вернуть нам? Я не открою секрета, если сообщу, что практически все они списаны. Причем, добавлю, в два периода — с 2000 по 2008 годы и с 2012-го и далее.

Сумма списаний за это время превышает $135 млрд — по нынешнему курсу почти ¾ доходной части федерального бюджета за 2016 год.

Можно было бы понять, если великая и могучая Россия облагодетельствовала страны, которые никогда не выйдут из перманентной бедности, типа Гаити или Зимбабве. Но нет, наша благотворительность была направлена на другие государства. Например, в апреле 2008 года в ходе визита президента Путина в Ливию был списан долг в $4,5 млрд. В этот период Ливия экспортировала нефти на $135 млн в день, а валютные резервы страны достигали $60 млрд. В 2003 году Монголии были прощены $11,4 млрд — при том что страна в 2000-е годы была самой быстроразвивавшейся экономикой в мире, а Россия не получила доступа ни к одному выгодному контракту на разработку здесь полезных ископаемых, зато сейчас, когда у нас нет инструмента давления на соседа, монгольские коллеги готовятся построить каскад ГЭС на реках, питающих озеро Байкал.

Около $10,5 млрд в разные годы было списано Вьетнаму, хотя страна эта представляет собой нового «азиатского тигра» с ВВП в $200 млрд по рыночному валютному курсу и подушевым доходом, выросшим за 15 лет более чем в шесть раз. $2,8 млрд мы простили Никарагуа, хотя она могла бы расплатиться с нами, например, акциями нового канала, строительство которого сейчас активно ведется и который может стать конкурентом Панамскому.

Я не говорю про $11,8 млрд долга Ирака, который вполне можно было бы потребовать с этого клиента США, или про $32 млрд долга Кубы, которая активно начинает теперь свой западный дрейф. Все эти списания — это ли не «исполнение того, что продиктовано интересами другого государства»? И удивительно, почему «шестая колонна» затаилась на период президентства Д. Медведева, когда за четыре (!) года было списано менее $2 млрд кредитов, тогда как в остальные годы начиная с 2000-го прощалось в среднем по $10 млрд в год?

Отдельно можно коснуться новых выдающихся ссудных операций — от случайно неудавшегося «высокодоходного размещения» $15 млрд в бонды Украины накануне отстранения Януковича от власти до $5 млрд кредитов предбанкротной Венесуэле, $4 млрд из которых уже пришлось «продлить» (правда, пока до 31 декабря 2016 года, но, скорее всего, это неокончательный срок).

В этой короткой заметке я не касаюсь того, как «вредители» во власти наносят удары по собственно российской экономике: мы ведь говорим о неких «колоннах», а не рассуждаем о новом «деле Промпартии». Но даже сказанного, на мой взгляд, достаточно для того, чтобы усомниться в том, что понятие «иностранный агент» следует применять только к представителям «Мемориала» или «Голоса».

Куда более заинтересованные агенты давно заполнили в России этажи центральных и региональных институтов власти.

И, на мой взгляд, эта «шестая колонна» намного более опасна для страны, чем все «разного рода национал-предатели», о которых время от времени вспоминает президент России. И я, говоря об этом, действую именно как оппозиционер, пусть и «даже очень жесткий, [но] в конечном итоге до конца борющийся за интересы своей Родины».

[Владислав Иноземцев]

https://snob.ru/selected/entry/108803
24.05.16


Иллюстрация: GettyImages

Очередной виток скандалов, связанных с российским спортом, не выглядит неожиданным — по крайней мере по трем причинам.

Во-первых, огромную роль сыграло нарастающее ощущение «ненорма*ль**ности» России, которое в последнее время становится повсемес*тным и вездесущим. Период, когда к стране относились как к успешно раз*виваю*щейся экономике, ответственному члену международного сообщества, потенциаль*но разделяющему глобальные ценности и нормы, окончательно и бесповоротно остался в прошлом. Россия добилась того, чего хотела — ее «вс*тавание с колен», ради которого все методы считались приемлемыми, сейчас вопринимается именно так: как нарушение всех и всяческих правил. И если позволительно отправлять убийц с радиоактивным полонием в столицу европейского государства; если можно захватывать части территории соседних стран; если логично пользова*ться сомнительными офшорами для «возвращения в государственную соб*ственность» ценных активов, то почему, в конце концов, в российском спорте, который давно объявлен Кремлем по*лем битвы в политике и идеологии, следует соблюдать правила? Сетующие на то, что внимания нашим спортс*менам уделяется намного больше, чем атлетам из других стран, отечественные чиновники правы: так и есть. Но что странного в том, что полицейские у какого-нибудь вокзала, знающие в лицо наперсточников и карманников, пристальнее присматрива*ются к ним, чем к простым прохожим? России сегодня не верят во всем — и это естественная цена нашей борьбы за свою «особость». Так что стоит в чем-то согласиться с нашими политиками, считающими, что Россию сегодня пытаются наказать за ее «вста*вание с колен». Перефразируя известную фразу Бориса Ельцина, так и хочется сказать: «Не так встали!»

Во-вторых, можно лишь удивляться тому, что скандал затронул Олимпиа*ду в Сочи только сейчас. Достаточно посмотреть на статистику успехов советских и российских спортсменов на зимних Олимпийских играх. В после*дние советские годы (с Игр 1976 года в Инсбруке до Игр 1988 года в Калгари) доля наших медалей колебалась от 19,3 до 24,3%, т. е. «максимальное отклонение» от одних Игр к другим составляло менее четверти от числа наград. В росс*ийский период достижения становились все более скромными: показатель снижался с 12,5% в 1994 году до 8,8% в 1998-м и, наконец, до 5,8% в 2010-м (Рос*сия в итоге переместилась по числу завоеванных золотых медалей с 1 на 11-е место). В 2014 году она неожиданно вернулась на первую позицию, увеличив ко*личество завоеванных высших наград почти в 4,5 раза. Конечно, можно сказать, что «дома и стены помогают», а наличие восторженных болельщиков в своей собственной стране позволяет спортсменам творить чудеса. Однако в недавнем прошлом подобный же случай — в Пекине на летних Олимпийских играх 2008 году — имел совершенно иную историю: китайская команда завоева*ла 28 медалей на Играх 1988 года в Сеуле, 50 — в 1996 году в Атланте, 63 — в 2004-м в Афинах и пришла к домашней победе со 100 медалями (немного сбавив темп в 2012-м в Лондоне — до 88 наград). Проблемы допинга и судейства в Пекине также активно обсуждались, но очевидно, что колебания по числу медалей на 13–25% не имеют ничего общего с российскими «девиациями» (и могут в том числе быть объяснены чисто возрастным фактором, ведь китайцы гото*вили спортсменов именно к пекинской Олимпиаде за много лет до ее проведения, и часть атлетов к Лондону уже была не в лучшей форме). В случае же с Россией допинг является самым простым объяснением, а подробные рассказы рос*сий*ских чиновников от спорта, которые предпочли уехать в США, а не скоропостижно умереть, заведомо воспринимаются с очень высо*кой степенью доверия (тем более что деятельность международных экспертов по допингу в России действительно сталкивалась и сталкивается с серьезными препятствиями). И можно не сомневаться, что WADA найдет если и не подтверждения приема допинга (что вряд ли можно сделать, если на самом деле большинство проб было уничтожено), то хотя бы докажет факты нарушавшего правила обраще*ния с биоматериалами, что будет однознач*но трактоваться в сложившейся ситуации как доказательство вины российс*ких спортсменов.

В-третьих, следует заметить, что сама история борьбы с допингом являет*ся относительно недавней, как, кстати, и масштабная коммерциализация спорта. Первый ставший обязательным анаболический контроль участники Олимпи*йских игр прошли лишь в 1976 году в Монреале, но по-настоящему на первый план допинговые скандалы вышли только в 1990-е годы. Масштабы же применения стимулирующих средств стали понятны еще позже — и то, что спортивные ассоциации начали борьбу с этим злом, не должно вызывать удивления. Причина — не только в бескорыстном желании сделать спортив*ную борьбу честной, но и в масштабе коммерческой выгоды, которая оказы*вается на кону. В 1970-е годы профессиональные гольфисты в США зара*батывали за удачный сезон до $70 тыс., тогда как сейчас победа в Открытом чемпионате США оценивается в $1,62 млн, а его общий призовой фонд дос*тигает $10 млн. Не будем вспоминать о рекордных заработках теннисистов или боксеров, о рекламных контрактах, зависящих от показанных результа*тов, о трансфертных ценах на футболистов и хоккеистов. Большой спорт — это огромные деньги, а проведение соревнований — еще бóльшие. Сочи был рекордсменом с точки зрения затрат на организацию зимних Олимпийских игр, и поэтому вполне логично предположить, что на этом фоне любые из*держки, позволявшие приблизить победу, казались оправданными. Допинг в спорте — это прием нечестной конкуренции в обычной коммерческой дея*тельности, на этом поприще современной России практически нет равных, а большинство успешных стран видят в строгом соблюдении установленных ими правил fair play залог собственной конкурентоспособности (и это каса*ется не только спортивных соревнований, но и противостояния демпингу, уважения прав ин*теллектуальной собственности и т. д.). Любая экономичес*ки значимая отрасль рано или поздно подвергается жесткому регулирова*нию — и это сейчас дошло и до большого спорта, особенно со времени окон*чания эпохи Жака Рогге в Международном Олимпийском комитете и Йозефа Блатте*ра в ФИФА. А в стране «ручного управления» и «чего изволите» такие пра*вила не в чести — за это мы сегодня и платим.

Подводя предварительный итог, можно сказать: спортивные скандалы по*следнего времени порождены фундаментальным отношением российской политической элиты к любым правилам. Эта элита считает, что честность — это уходящий в прошлое рудимент, принципиальный человек — это лох, а в конечном счете побеждает и становится успешным тот, кто окажется более умелым шулером, чем остальные игроки. Такой подход, однако, хорош для решения частных задач, и он тем более эффективен, чем реже применяется. В случае же, если подобное отношение становится единственно допустимым, проблемы не заставляют себя долго ждать.

Какими окажутся последствия допинговых скандалов? В отличие, скажем, от публикации компрометирующих финансовых документов, они окажутся зримыми и очевидными. К российским спортсменам будут применены меры наказания, принятые в МОК и международных спортивных федерациях. Десятки атлетов будут дисквалифицированы, а часть из них вынуждена бу*дет завершить свои спортивные карьеры. Вполне вероятен пересмотр итогов Олимпийских игр в Сочи — а там, если Россия лишится хотя бы 4–5 медалей, она может переместиться с 1 на 4–5-ю позиции в командном зачете. По мере на*растания волны проблем возможны дисквалификация национальных кома*нд по отдельным видам спорта и даже запрет России участвовать в Олимпийских играх в Рио-де-Жанейро. В любом случае, не концентрируясь то*ль*ко на России, вспыхнувший скандал является на сегодняшний день наи*более значительным из когда-либо затрагивавших мировой спорт, и поэтому его отзвуки будут слышны еще очень долго.

Что следует сделать сегодня России в такой ситуации? Уже известно о том, что Виталий Мутко выступил с примирительной статьей в Sunday Times, в которой он, следуя лучшим российским бюрократическим традициям, возложил всю ответственность на «атлетов, которые пытались обмануть нас и весь мир» и выразил сожаление, что «они не были пойманы ранее». Вряд ли извинения будут приняты; расследование продолжится и выявит массу неприятных для России моментов. Поэтому, быть может, если уж мы столь решительно «встали с колен», стоит еще и «расправить плечи» и самим от*казаться от участия в предстоящей Олимпиаде? Мы ведь уже принимали та*кое же решение в советские времена, столь любимые нашим руководством. Как можно участвовать в соревнованиях, организуемых по правилам, кото*рые диктуют Соединенные Штаты? В Латинской Америке, где в той же Па*наме не умеют хранить банковскую тайну? Наконец, в Бразилии, где какой-то парламент посмел отрешить от власти президента всего-то за банальный грабеж национальной энергетической компании? Пропаганда может найти новое поле для экспериментов, а Москва этим летом — стать столицей Спар*такиады стран СНГ, где Россия получит то количество медалей, к которому ее так стремились приблизить офицеры ФСБ, рядившиеся в сотрудников РУСАДА. Чем не вариант? Мне кажется, только он способен поддержать уже сложившуюся линию в нашей политике, тем более что все альтернативы, я уверен, окажутся столь унизительными, что Кремль не сможет долго с ними мириться.

[Владислав Иноземцев]

https://snob.ru/selected/entry/112445
22.08.16

Иллюстрация: wikipedia.org

Последние кадровые назначения в центре и на местах, полное эмоций письмо С. Глазьева А. Кудрину, волна нападок на премьера Д. Медведева и многие другие недавние события спровоцировали дискуссию о том, откажутся ли власти от формально исповедуемого ими экономического либерализма — свободного движения капиталов, рыночно формирующегося курса рубля и относительно ответственной бюджетной политики.

Данное обсуждение, однако, кажется мне совершенно бессмысленным, как и вопрос о том, кто сейчас находится в отечественной элите в большинстве — «либералы» или «силовики». Тому есть две причины.

Во-первых, и это нельзя не видеть, говоря о «либералах», в России, как это часто у нас происходит, не понимают (а скорее, умышленно извращают) содержание этого понятия. Уже больше 30 лет либералами в мире называют не столько адептов ничем не ограниченного рынка (они чаще всего именую себя либертарианцами), сколько сторонников социального государства в экономике, максимальной открытости в политике и равенства в общественной жизни. Содержание современного либерального подхода — в противовес консервативному и неоконсервативному — прекрасно изложено, например, в книге нобелевского лауреата П. Кругмана «Кредо либерала», и это показывает всю неадекватность обвинений отечественных экономистов-рыночников в «либерализме». В российской экономике сегодня нет практически ничего либерального: здесь доминирует тотальный монополизм; финансовые успехи компаний зависят в большей степени от меры их сотрудничества с властью, чем от чего-либо иного; социальное неравенство остается запредельно высоким, а интересы креативного класса вообще никак не представлены на политическом уровне (о других моментах — чуть ниже).

В российской экономике заметно причудливое сочетание государственного капитализма с финансовой открытостью, которая призвана обеспечить наиболее благоприятный режим его функционирования: приток дешевых инвестиций и заемного капитала извне и вывод прибылей в иные, более безопасные юрисдикции; льготные ставки подоходного налога даже для сверхвысоких доходов; относительно простой режим создания новых предприятий и достаточно условная борьба с различными схемами ухода от налогов. В данной системе основным принципом является не помощь индивидуальному предпринимательству и мелкому бизнесу, а потворствование крупным корпорациям. Если применять к нам американскую терминологию, то мы явно живем не в «либеральную эпоху» Great Society, а скорее, в Gilded Age, в которую крупному капиталу было позволено практически все.

Во-вторых, что намного более существенно, сформированная в стране система вообще не предполагает никакого деления на «либералов», «консерваторов» или «социалистов», на «демократов» и «государственников», на «силовиков» или сторонников мягкого «общественного договора». Все эти разговоры можно было вести до тех пор, пока в России существовали элементы народовластия и от общественного мнения хоть что-то зависело (как и от результатов выборов). Между тем вся история последних 15 лет — это история становления корпоративного государства фашистского типа (какое было построено в свое время в Италии или существовало в Германии почти все 1930-е годы). В такой системе основным качеством любого человека является статус «винтика», его функциональная пригодность к работе в единой структуре, управляющей обществом в соответствии с волей вождя. «Либерализм» в данном случае может быть — и довольно часто является — не более чем имиджем, за которым ничего не стоит.

Является ли, например, «либеральной» российская ФАС, которая позволяет беспрепятственно существовать 100-процентному монополисту на рынке алюминия в лице компании «Русал», «ограничивая» ее тем, что она не может реализовывать свою продукцию на внутреннем рынке более чем на 5% дороже, чем указывают текущие котировки алюминия на Лондонской бирже металлов, но при этом активно прессует Google за злоупотребления доминирующим положением на рынке приложений для смартфонов, работающих на системе Android? Разумеется, нет — эта служба отрабатывает заказ на то, чтобы «не трогать» отечественных олигархов и «прижимать к ногтю» компании из враждебной Кремлю части мира. Можно ли говорить о «либерализме» правительства, которое недавно отложило приватизацию компании «Башнефть», чтобы не продавать ее государственным структурам Татарстана или «Роснефти»? Вряд ли — просто правительство отдает себе отчет в том, что бюджет невозможно наполнить, перекладывая деньги из одного кармана в другой (наращивая потом дотации регионам или организовывая налоговые поблажки «Роснефти»). Стоит ли считать «либералом», например, И. Шувалова, который действует как типичный использующий свое служебное положение чиновник, зарабатывающий на связях с представителями крупных компаний, зависящих от распределения госзаказа, инсайде и других возможностях, открываемых занимаемой им должностью? Я не думаю, что одна лишь риторика в поддержку рыночных мер (большинство из которых не реализуются) может заслужить ему подобный комплимент. И так далее.

Дебаты А. Кудрина и С. Глазьева, показушные противостояния Д. Медведева и И. Сечина, сколько бы ни уделялось им внимания, не имеют ничего общего с борьбой «либералов» и «силовиков». Российская политическая верхушка сегодня является намного более сплоченной, чем когда бы то ни было. Она объединена деньгами, ради которых живут и действуют наши чиновники; страхом перед возможной дестабилизацией ситуации; и конечно, сознанием огромных нарушений законов и Конституции, формирующих мощную круговую поруку. Решения, которые принимаются сегодня и будут приниматься в ближайшие годы, определяются и будут определяться только одной идеологией — идеологией личного и корпоративного выживания нынешней элиты и ее вождя, а вовсе не либеральными, консервативными или социалистическими представлениями отдельных «политиков».

Либеральная система — в любой ее интерпретации — предполагает наличие конкуренции в экономике и в политике. Это обеспечивает ей если и не устойчивость, то последовательность и преемственность. Задачей либерализма в его современном понимании является формирование центристской и взвешенной позиции, вокруг которой способны консолидироваться мыслящие граждане. Популистская система предполагает массовую экзальтацию и минимальное осмысление происходящих процессов со стороны населения (идеально об этом: Умберто Эко, Ur-Fascism). Проблема, однако, состоит в том, что ценой функционирования подобной системы является ее невоспроизводимость в условиях отсутствия вождя. Ни один суперперсоналистский режим — даже тот, который не был уничтожен в войне, — не мог существовать без его создателя (можно вспомнить Испанию Ф. Франко, Пoртугалию А. Салазара, Парагвай А. Стресснера и массу других). Опыт 2008–2011 годов явственно показал невозможность сохранения системы в неизменном виде, даже притом что ее создатель лишь немного отпускает «вожжи», оставаясь активным политическим субъектом. И этот факт свидетельствует о том, что отечественная политическая система давно прошла «точку невозврата» и не может быть реформирована.

Все это, на мой взгляд, подталкивает к выводу о бессмысленности споров относительно «судеб либерализма» в России. Сегодня внутри сложившейся системы нет и не может быть либералов, а что будет через несколько десятилетий, покажет только время.