[Слон]

https://republic.ru/posts/77208
Интервью идеолога Беловежских соглашений – к годовщине подписания документов
9 декабря, 12:26


Геннадий Бурбулис, 1992. Фото: Дмитрий Донской / РИА Новости

Совместный проект Фонда Егора Гайдара и Republic – «Как рухнул СССР. От первых лиц» – уникальная история, которую по очереди рассказывают публицисту Аркадию Дубнову главные участники и очевидцы процесса, президенты и председатели парламентов союзных республик. Как им вообще пришла мысль о том, что Союза может и не быть, кто перетягивал канат независимости, как умирающая империя подавляла бунты – бывшие лидеры вспоминают, как началась история новых государств.

В завершение проекта к 25-летию подписания Беловежских соглашений Republic публикует беседу Дубнова с российским идеологом процесса, экс-госсекретарем РСФСР и бывшим первым вице-премьером правительства и советником Бориса Ельцина Геннадием Бурбулисом.

– Первый вопрос у меня в рамках этого проекта один и тот же: вам когда-нибудь в голову приходило, что Советский Союз перестанет существовать и что Россия может быть самостоятельным государством вне привязки к СССР?

– Было предчувствие и ощущение того, что Советский Союз не выдержит испытания перестройкой, как и лично Михаил Горбачев, сумевший гениальным образом откликнуться на ту глубинную работу, которая была проделана не одним поколением советских граждан. И диссиденты, и шестидесятники, и мое послевоенное поколение – все мы вместе готовили перестройку. Горбачеву огромное спасибо, что он эту возможность оформил политически, придал ей вербальную форму существования в документах Пленума 1985 года, в призывах к демократизации, гласности, самостоятельности. И, может быть, самым таким вдохновенным импульсом были, конечно же, выборы 1989 года.

– Съезда народных депутатов?

– Да. Во-первых, они были знаменательны прекрасным названием «народный депутат». Это было чудесное изобретение, и оно отражало все бесконечные чаяния, тревоги и надежды, которыми мы жили. Но, может быть, самые большие для меня переживания и трагедия заключались в том, что сам Горбачев и его соратники не выдержали перегрузки, этого уровня, масштаба и глубины самопреобразования, саморазвития, самосовершенствования. И беда в том, что, открыв уникальную возможность всей стране ночами наблюдать трансляцию съезда и попробовать в ней участвовать изнутри, Горбачев сам же испугался этого реактора свободомыслия, реактора глубоких, ярких мыслителей, которых оказалось в нашей стране очень и очень много. А когда наша межрегиональная депутатская группа начала выдвигать перезревшие идеи и задачи, то в ответ получила жестокую конфронтацию, непонимание и непринятие, кульминацией которых было известное выступление Андрея Дмитриевича Сахарова с последующим изгнанием его с трибуны. Тогда стало понятно: чтобы не утерять в самих себе эту надежду, эту веру, эту мечту, нам надо изменить пространство, и мы сосредоточились на 1990 годе, на выборах народных депутатов РСФСР. Была разработана стратегия, что эти задачи мы сможем успешнее, эффективнее и необратимее решать, сконцентрировавшись на Российской Федерации. Вот это был первый сигнал о том, что при такой глубинной, идейной и мыслительной ограниченности лидеров у Советского Союза нет будущего.

– Двадцать пять лет назад вы были чуть ли не демиургом изменений этого пространства, когда в ноябре 1991-го стали первым вице-премьером правительства Ельцина. Но еще перед этим вы были одним из его близких советников. Какая у вас была должность в команде Ельцина, скажем, на уровне сентября 1991 года, после путча?

Борис Ельцин, Геннадий Бурбулис, Александр Руцкой на митинге перед зданием Верховного Совета РСФСР. Фото: Борис Бабанов / РИА Новости

– Государственный секретарь РСФСР. Был создан Госсовет, и именно с Госсовета началась вся эта сложная, тонкая и вместе с тем энергетически кипучая работа.

– 24 сентября 1991 года вы приехали в Сочи, к Борису Николаевичу, и привезли ему план действий, в котором собрали некие идеи, предложения концептуального свойства, наработанные командой Егора Гайдара. К этому времени, после путча ГКЧП, стало ясно, что дальнейшие пути России и остальных республик Союза начали расходиться. Если до путча республики были с Россией заодно, пытаясь в противостоянии с союзным Центром отстоять свои права и интересы, то после стали цепляться за Центр, не зная, куда им двигаться дальше и боясь его потерять в качестве главного распределителя ресурсов. В этой ситуации, как я понимаю, Россия оставалась в одиночестве, выстраивая самостоятельную политику, в первую очередь в экономическом отношении, начиная радикальные экономические реформы и сохраняя исключительно условные политические отношения с остальными советскими республиками. Вот тогда, наверное, судьба СССР фактически была решена?

– Очень важно и принципиально иметь в виду, что на первом Съезде народных депутатов РСФСР в мае 1990 года кульминационным был вопрос об избрании председателя Верховного Совета и главы республики. И наша стратегия заключалась в том, что Борис Ельцин начал участвовать в борьбе за пост главы республики с четкой позицией, что нужно принимать Декларацию о государственном суверенитете РСФСР. Это обстоятельство по разным причинам до сегодняшнего дня воспринимается как жесткая, неожиданная конфронтация с Союзом как таковым. На самом деле история значительно умнее, чем мы ее иногда воспринимаем. Идея суверенизации республик была рождена в недрах ЦК КПСС; Политбюро ведь принимало несколько документов, которые ее не просто провозглашали, но и давали практические возможности для ее реализации. Был совершенно удивительный сюжет на первом съезде, когда два главы республики, председатель Верховного Совета РСФСР Воротников и председатель Совета министров Власов, выступали в силу своих уже депутатско-должностных полномочий, и в основе их выступления была идея суверенитета России.

Поскольку Ельцин органично вписывался в эту базовую ценность, которая была директивно задана в том числе и высшим властным институтом советской империи, то получается, что демократы не просто рвали в клочья родную страну, невзирая на все обстоятельства прошлого и настоящего, а заинтересованно участвовали в осмыслении стратегии: какой суверенитет для Российской Федерации будет уместным, будет отвечать ее будущему, ее корневой культуре, ее корневой истории? Борьба за пост главы государства на Съезде народных депутатов РСФСР потребовала три тура. Первые два тура – Полозков и Ельцин не добрали необходимого кворума, затем партийное руководство страны решило заменить Полозкова Власовым. Он рассматривался, может быть, как прагматик, управленец, технократ, избегающий одиозных позиций. И, подчеркиваю, во всех дебатах этих трех туров каждый из кандидатов, особенно Власов с Ельциным, разъяснял депутатам свое понимание суверенитета. В конечном счете 29 мая 1990 года с перевесом в четыре голоса Ельцин был избран сложнейшим сообществом депутатов, представляющих огромную Россию.

На следующий день съезд начинает формировать повестку своей работы, обсуждать базовые вопросы этой повестки, и главным вопросом становится декларация о государственном суверенитете. Через две недели, 12 июня 1990 года, он практически стопроцентно голосует за ее текст, представленный председателем Верховного Совета Борисом Ельциным. Россия объединилась, если не стесняться ярких метафор, в своем многовековом стремлении к нормальной, достойной жизни. Объединились демократы новой волны, объединились красные директора, объединились руководители национальных автономных республик, объединилась группа «Смена», объединилась фракция военных – все сплотились вокруг этого долгожданного ценностного завоевания. Поэтому события 1991 года являются трагическим, драматическим результатом того, что, как и почему мы делали в 1990 году. К сожалению, сегодня по разным причинам даже не все специалисты это понимают.

– Вы обратили внимание на одно важное обстоятельство, на котором концентрируются те, кого иногда обвиняют, что они начали расшатывать Союз. Я имею в виду лидеров национальных республик или национальных фронтов, которые утверждают, что первый шаг в этом процессе суверенизации сделали российские демократы во главе с Ельциным. Но вы им, наверное, можете ответить, что Ельцин вместе с вами и не думал, что суверенизация России может быть вне рамок СССР. Как вы это сейчас понимаете?

– Во-первых, это даже исторически неверно. Россия не была первой в этом движении.

– Ну, я не говорю про Балтию.

– Да. Во-вторых, наша позиция была четко определена нашим участием в новоогаревском процессе. Борис Николаевич был очень заинтересован в том, чтобы был подготовлен новый Союзный договор. Да, в трудностях, в невыносимых дискуссиях, в многословии Михаила Горбачева, для которого главными были вопросы: «А где тут я? А где Кремль? Где президент Советского Союза?» Отсюда появилась формула «9 + 1». Но проект этого договора все же был составлен, и 20 августа мы должны были его подписать. Это была позиция Ельцина, это была позиция России, это была наша общая позиция, основанная в том числе на Декларации о государственном суверенитете, которая ставила задачи подготовки новой Конституции Российской Федерации.

Мы рассчитывали, что получим возможность эволюционной трансформации Советского Союза в новом правовом качестве со сложными дальнейшими согласованиями, переговорами и в том числе с решением насущных вопросов жизнеобеспечения. Но нас лишили этой уникальной исторической возможности, поскольку она была совершенно неприемлема для определенной части руководства Советского Союза. За день до подписания нового Союзного договора, как известно, члены ГКЧП выступили с путчем. И опять же неверно считать, что это была их спонтанная акция, диверсия, нет. В течение практически всего 1991 года, особенно весной, они требовали введения чрезвычайных мер, а в июне премьер-министр Павлов даже выступал со специальным докладом по этому поводу на заседании Верховного Совета.

– Экономических мер?

– Чрезвычайных мер, прежде всего в экономике. У него в содокладчиках были Крючков, Пуго, Язов, которые доказывали, что есть угроза неуправляемой преступности, что наблюдаются опасные влияния западных идеологий. Это был системный и согласованный план – не допустить демократизацию даже тогда, когда она предполагала достаточно последовательную, правовую, согласованную на уровне двух съездов позицию. Поэтому гибель Советского Союза была заложена именно в этой исторической трагедии.

Я даже не постесняюсь сегодня указать, особенно в преддверии столетия большевистского переворота 1917 года, что эта страна была зачата в режиме пятилетнего кровавого референдума в форме гражданской войны, с жестоким презрением к прошлому и с насильственным, агрессивным провозглашением вот этого самого социалистически-большевистского будущего. В декабре 1922 года Беларусь, Украина, Россия и республики Закавказья учредили плод исторической, правовой, государственной неизлечимой родовой травмы. И мы, к сожалению, в условиях этих интересных, драматических, но в конечном счете трагических нескольких лет – от перестройки до ГКЧП в августе 1991 года – оказались заложниками и жертвами этой родовой травмы.

– Новый Союзный договор, подводящий черту под новоогаревским процессом, был готов в конце июля 1991 года. Почему Горбачев уехал в Форос, почему он тянул с подписанием до 20 августа, почему нельзя было подписать раньше, до консолидации этой гэкачепистской фронды? Понимаю, что этот вопрос задавался и Горбачеву, но он от него всегда уходил.

– Я думаю, что все эти месяцы, когда готовился договор, он испытывал каждодневное давление со стороны своих соратников по партии и правительству, поэтому до конца не мог определиться. По тексту нового Союзного договора структура конфедеративного государства была очень зыбкой. Она содержала в себе нормы, не всегда согласующиеся с точки зрения логики управления. Это касалось наделения полномочиями разных уровней власти и тем более разных республик, к тому же в условиях глубочайшего экономического кризиса.

Империя была в режиме саморазрушения, она была поражена раковой метастазой в своей недееспособности, и никто лучше Горбачева не понимал глубину того наследства, которое он взялся преобразовывать. Какими бы демонстративными и настойчивыми ни были тезисы Павлова (премьер-министр СССР. – А.Д.) и его соратников, они не выдумывали эту опасность, она на самом деле существовала. У них просто было свое понимание способа выздоровления: репрессии, ограничения, все задавить, зажать и поставить на место. События января 1991-го в Прибалтике их ничему не научили, а Горбачев умудрился сделать вид, что ничего этого не знал и не понимал. Поэтому на ваш конкретный вопрос ответ мой может быть такой. Михаил Сергеевич Горбачев – и это подтверждают многие – 4 августа того года во Внуково-3, прощаясь перед отлетом в Форос со своими соратниками, которые снова и снова убеждали его, что невозможно это терпеть, что надо что-то предпринимать, что страна в опасности, реально произнес фразу: «Ну попробуйте, попробуйте». Это подтверждает Лукьянов, которому трудно во всем верить, но тем не менее… Это подтверждает и логика поведения, которую мы ощущали, потому что во время новоогаревского процесса у него не было желания глубоко вдуматься в ту историческую задачу, которую мы решали с созданием этого нового договора. Горбачев бесконечно много говорил. Такое впечатление, что он заговаривал сам себя. Несмотря на хорошее образование, он совершенно не понимал всю губительность такого социализма и историческую ограниченность каких-либо усилий по трансформации системы в новое качество, когда находишься на пепелище, когда нарушены все кровеносные сосуды жизнедеятельности общества, социума, государства.

– Вообще говоря, это великая историческая развилка. Представляете, если бы не было путча, Украина подписала бы договор 20 августа, и никто не знает, как сложилась бы ситуация в конце 1991 года. А с другой стороны, может быть, история событий была, что называется, богом послана. Был путч, была опрокинута вся парадигма предстоящего развития, и случилось то, что случилось. И это было очевидно и неизбежно. У вас нет ощущения, что это, в общем, пусть и звучит цинично, на самом-то деле даже во благо?

– Очень наивно думать о том, что происходило с советской империей в 1991 году, в терминах «если бы немножко по-другому где-то кто-то вовремя что-то догадался бы сделать и сказать». Это был глубочайший системный исторический кризис. Это была катастрофа, основанная на псевдорелигии ядерной державы, опустошавшей себя десятилетиями непримиримой борьбой за мировое господство, постоянными репрессиями в отношении лучших представителей нашей нации, гонкой вооружений и тотальной милитаризацией страны. Были при этом достижения, великая культура советская, российская, космонавтика, Гагарин? Конечно, были. Отменяют они существо этого строя, в котором мы выросли и мечтали стать нормальными людьми? Нет, не отменяют. Еще раз повторю: утрата родины для каждого нормального человека, а для меня в первую очередь, поскольку я был убежденный патриот Советского Союза и ленинских социалистических заветов, – это личная трагедия.

– Вы же читали истмат, диамат студентам.

– Да. Но, участвуя в выработке решений, исторически предопределивших выбор, который мы не могли не сделать в декабре 1991 года, я считаю, что это оптимистическая трагедия, и мы заложили в самых сложных условиях корневую систему новой России. России конституционной, России, базирующейся на человеке как высшей ценности, России, уже вкусившей вкус рыночной экономики на принципах права и конкуренции, ну и, наконец, России, которая достойна быть страной, уважаемой во всем мире и любимой своим собственным народом.

– Еще в сентябре – октябре 1991 года Ельцин и его соратники демонстрировали готовность сохранить конструкцию Союза. И вот вы приезжаете в Беловежье, и, судя по воспоминаниям, только 8 декабря Борис Николаевич окончательно понял, что нет другого выхода, кроме как подписывать соглашение о прекращении действия договора 1922 года об учреждении Советского Союза. В истории остается ваша формулировка, что геополитическое образование под названием Советский Союз как субъект международного права прекращает свое действие, после чего Станислав Шушкевич тут же сказал: «Да!» Как родилась эта абсолютно историческая конструкция и когда она была представлена на обсуждение с Борисом Николаевичем?

Встреча глав стран – членов Содружества Независимых Государств. В первом ряду второй слева – президент РФ Борис Ельцин, третий слева – первый заместитель председателя правительства РФ Геннадий Бурбулис. 1992. Фото: Юрий Абрамочкин / РИА Новости

– Начиная с января 1991 года Борис Николаевич и руководство России, мы испытывали колоссальное напряжение в этой тяжелейшей драме и трагедии Советского Союза как системы, терявшей способность адекватно понимать происходящие процессы, своевременно и эффективно реагировать на них и тем самым обеспечивать предотвращение все новых и новых угроз, новых и новых вызовов. Когда в Таллине 13 января 1991 года Борис Николаевич подписал обращение четырех республик – трех балтийских и России – к ООН с требованием немедленной международной реакции на недопустимость применения вооруженных сил на территории Литвы, Латвии и Эстонии и восстановления здесь норм цивилизованного и правового отношения к событиям, – это уже был достаточно предельный выбор. Когда Борис Ельцин обратился к военнослужащим на территории Прибалтийских республик, гражданам уже Российской Федерации, воздерживаться от участия в действиях, угрожающих жизни местного населения, – это уже был предельный выбор. И мы понимали, что наши противоречия с союзным руководством в подходах к происходящему в стране все больше и драматичнее углубляются. Тем не менее мы искали варианты и экономического сотрудничества, и программа «500 дней», и создание экономического комитета; мы активно участвовали, делегировали туда и Явлинского, и Лужкова, и Силаева и продолжали такую очень важную для нас реализовывать установку: Россия – крупнейшая республика Советского Союза, и от того, как она будет принимать решения и как их реализовывать, зависит судьба всех других республик. Нам не удалось отстоять эту логику, мы оказались под развалинами агрессивного, репрессивного и во многих отношениях неадекватного понимания ситуации. Вместе с тем ведь речь шла не только о том, что члены ГКЧП и косвенно Горбачев нарушили Конституцию и все законы того времени. Они отстаивали свои убеждения, они отстаивали свою веру. Это может более точно квалифицироваться как война религиозная, квазирелигии с убеждениями цивилизационного, современного мира, и это была схватка живого с мертвым, но она закончилась вот такой трагедией.

– И все-таки откуда взялась эта формулировка про прекращение действия СССР как субъекта международного права?

– Нельзя сказать, что мы не думали о том, какие могут сложиться ситуации и когда нужно будет принимать решения, по существу уже ни на что не надеясь, ни на что не оглядываясь, – конечно, думали. У меня в октябре было выступление, традиционная встреча с депутатами Верховного Совета в Белом доме, и я там говорил, что не исключено, что Россия может и должна стать правопреемником Советского Союза. Мы не могли об этом не думать, мы не могли не разделять ответственность за происходящее, в том числе и с Михаилом Горбачевым, и с советским руководством.

Но 8 декабря ситуация достигла предела. Это тот тип жизненных, политических, исторических и даже нравственно-духовных ситуаций, когда для человека принципиально меняются все предыдущие представления о добре и зле, о порядочности и подлости, о трусости и мужестве, об ответственности и безответственности, и эта предельная ситуация знакома каждому человеку в силу его личной биографии. С нами случилось именно это. От нас потребовалось такое нравственное решение, когда вопрос о пресловутой власти был десятым, а первичным был вопрос о нашей ответственности за то, в каких условиях завтра Россия, Украина и Белоруссия станут решать свои насущные проблемы, которые никто, кроме нас, на территории наших республик в эти дни уже решить не мог. И эта предельность была формой такого исторического, нравственно-духовного творчества.

Там доминировали уже не регламентные и не прописные представления – гениальность ситуации заключалась в том, что наше решение носило еще и безупречный легитимный правовой характер. Мы, как три республики – учредителя Советского Союза, в декабре 1992 года и на основании Конституции СССР, и на основании Конституций наших республик, и по всем нормам международного права приняли абсолютно законное решение о том, что СССР прекращает свое существование. Оно обеспечило мировому сообществу потрясающую перспективу новой картины мира, новой системы ценностей, мир в это мгновение изменился до неузнаваемости. Вообще можно сказать, что в декабре 1991-го в результате беловежского консенсуса XX век завершил свою историю, но, к огромному моему сожалению, это было принято наивно и примитивно.

– В курсе ли вы, что еще в феврале 1991 года в резиденции американского посла, в Спасо-Хаусе, госсекретарь США Бейкер принимал премьер-министров Грузии и Армении и американцы их настойчиво двигали к скорейшему проведению экономических реформ, а взамен обещали серьезную финансовую поддержку? Вы знали, что уже в феврале 1991 года американцы принимали достаточно активное участие вот в этом «разъезжании» республик?

– Нет, там другая была стратегия, я в этом абсолютно уверен. 12 декабря 1991 года я был в Париже, где встречался с президентом Франсуа Миттераном, и вручил ему меморандум президента Ельцина по итогам беловежского консенсуса. В этом документе разъяснялась концепция достигнутых соглашений и в общих чертах была указана наша стратегия на ближайшие месяцы и годы. Франсуа Миттеран, будучи в 1991 году одним из опытнейших политиков не только Европы, но и всего мира, глядя мне в глаза, сказал: «Мы представить себе не могли, что в этой ситуации возможно такое решение». Они до последнего поддерживали Михаила Горбачева, но в какой-то момент поняли, что Горбачев задачи экономических преобразований решает не с теми людьми. Американцы очень боялись сепаратного разделения Советского Союза, они в высшей степени этого не хотели. И в первую очередь, конечно, из-за ядерных арсеналов. Тем более, можно сказать, они недооценили наше декабрьское решение о добровольной передаче Украиной, Белоруссией и Казахстаном ядерного оружия России. Если представить на минуту, что мы бы этого не обеспечили, где бы мы сейчас с вами разговаривали и в каких бы условиях происходила эта серьезная историческая рефлексия над тем, откуда мы родом и куда мы устремляемся?

– Кстати, Гайдар, вспоминая про Ельцина в тот момент, говорил, что 8 декабря в его поведении и реакциях чувствовалась эта чудовищная ответственность, про которую вы говорите. Она не имела никакого отношения к рассуждениям о борьбе за власть и соседствовала с опасением, что действительно возможна такая драматическая реакция и вас всех могут, грубо говоря, замести. Ведь ходили об этом слухи.

– Возможно, у помощников Бориса Николаевича, отвечающих за безопасность президента и нашей делегации, какие-то свои размышления и опасения на этот счет существовали. Но я еще раз напомню: когда решение было принято и документ был подготовлен, состоялось три телефонных разговора – Ельцина с Шапошниковым, Ельцина с Джорджем Бушем и Шушкевича с Горбачевым. Эти звонки были нужны не только для соблюдения корректности и дипломатических процедур, но и для снабжения своевременной, из первых уст информацией для того, чтобы убедиться в правильности наших действий.

– Не так уж много людей осталось сегодня в России, кто – уж извините за пафос – делал четверть века назад историю. Нет Ельцина, нет Гайдара, но есть Горбачев, совершенно историческая фигура в нашей жизни. Вы ведь с ним за эти годы, очевидно, не часто встречались. Может быть, пришло время для нахождения какого-то постконсенсуса? Это очень личный вопрос, конечно.

– Ну, в самом деле я бы очень был рад и мечтал бы о такой возможности, но со своей стороны я никаких специальных усилий для этого не предпринимал до сих пор, исходя из того, что у Михаила Сергеевича было много потрясений, испытаний, и он болел, и лечился, и выздоравливал, и в любом случае его нужно беречь. И любое здесь дополнительное раздражение, которое я бы мог своей инициативой спровоцировать, для меня недопустимо. Но в условиях сегодняшних и тех тяжелейших испытаний для нашей отечественной истории, и для нашей уже совместной ответственности за то, что было, как произошло, как эти 25 лет мы жили и живем, и что у нас впереди, какие трудности и какие тревоги… Конечно, такая встреча была бы по-человечески очень интересна. Но здесь надо разделять такой лирический интерес – поговорить, и мировоззренческий. Тут есть трудность уже того самого миропонимания, и я очень бы опасался, как бы этой воображаемой встречей какую-то новую травму не нанести Михаилу Сергеевичу.

– У меня такое впечатление, что Бурбулис сегодня, 25 лет спустя, немножко боится себя и своих воспоминаний о том, что он тогда испытывал, как он к этому шел, был ли экспромт, была ли это историческая детерминированная необходимость. Он избегает этого, потому что сегодня над ним довлеет не только конъюнктура памяти, но еще и политическая конъюнктура.

– Я просто хочу обратить ваше внимание на важность для меня исходной методологической позиции. У Льва Толстого в «Войне и мире» есть один потрясающий сюжет, когда он размышляет о том, что такое история, и приходит к выводу, что история – это не факты, и даже не люди, и не конкретные события. История – это самодостаточная сила, которая все, что мы в ней изображаем, переплавляет. А есть американский мыслитель и писатель XIX века Ральф Эмерсон, который говорил: «Истории нет, есть биографии». Но моя позиция – и научная, и мировоззренческая, и человеческая, в том числе и на основе личного опыта, практического участия в кульминационных событиях конца ХХ века, и индивидуального осмысления – переживание этих событий. Есть история идей – обобщенное понятие ценностей, смыслов, интересов; есть история людей – абсолютно конкретных людей, и есть история событий как сплав и перекодировка истории идей и людей во всем их незаменимом историко-творческом значении. Вот это хотелось бы иметь в виду, потому что любой факт – это всегда его интерпретация конкретным человеком, который старается добросовестно заново пережить ситуацию, в которую вы его помещаете. Но от этого он не перестает быть человеком, не перестает быть говорящей машиной, причем очень часто фантазирующей по принципу «без меня ничего бы там не было никогда в жизни».